Делла Уэтерби легко взбежала по внушительным ступеням дома на Коммонуэлс-авеню, принадлежавшего ее сестре, и энергично нажала на кнопку электрического звонка. От украшавших маленькую шляпку перьев и до носков изящных туфелек на низком каблуке вся ее фигура словно излучала здоровье, бодрость, решительность. Даже в самом ее голосе, когда она поздоровалась с открывшей дверь горничной, звучала неподдельная радость жизни.
– Доброе утро, Мэри. Сестра дома?
– Д-да, мэм, миссис Кэрью дома, – нерешительно произнесла горничная. – Но… она распорядилась никого к ней не впускать.
– Вот как? Да только я-то ведь не «никто», – улыбнулась мисс Уэтерби. – Так что меня она примет. Не бойся – всю вину возьму на себя, – добавила она в ответ на испуганный взгляд горничной. – Где она? В своей комнате?
– Да мэм, но… она сказала…
Однако мисс Уэтерби уже поднималась по широкой лестнице. Горничная отвернулась и, бросив через плечо последний, полный отчаяния взгляд, ушла.
Тем временем, поднявшись на второй этаж, Делла решительным шагом подошла к полуоткрытой двери и постучала.
– Мэри, – отозвался страдальческий голос, в котором явственно слышалось: «Ах, ну что там еще?» – Разве я не… Ах, Делла! – И голос неожиданно смягчился, в нем зазвучали радость и удивление. – Дорогая, как ты здесь очутилась?
– Ну конечно, это я, – весело улыбнулась Делла, которая уже была посередине комнаты, на полпути к креслу сестры. – Я проводила воскресенье на побережье вместе с двумя другими сестрами милосердия, а теперь возвращаюсь в санаторий на работу. Так что, хоть я и здесь, это ненадолго. Я зашла, чтобы… вот, – закончила она, сердечно целуя обладательницу страдальческого голоса.
Миссис Кэрью нахмурилась и несколько холодно отстранилась. Едва заметные радость и оживление, появившиеся за минуту до этого на ее лице, исчезли, уступив место явно ставшим уже привычными угрюмости и недовольству.
– Ну разумеется! Мне следовало бы уже запомнить, – сказала она, – что ты никогда не задерживаешься… здесь.
– Здесь! – Делла с веселым смехом воздела руки, но затем неожиданно взглянула на сестру по-другому – серьезно и нежно. – Рут, дорогая, я не смогла бы – попросту не смогла бы жить в этом доме… И ты это хорошо знаешь, – добавила она мягко. Миссис Кэрью раздраженно передвинулась в своем кресле.
– Право, не понимаю почему.
Делла покачала головой.
– Прекрасно понимаешь, дорогая. Ты же знаешь, как мне не по душе все это: уныние, отрешенность, упрямое желание страдать и вечно испытывать горечь.
– Но я действительно страдаю и испытываю горечь.
– Напрасно.
– Почему? Разве есть в моей жизни хоть что-нибудь, что может заставить меня испытывать иные чувства?
Делла нетерпеливо и с досадой махнула рукой.
– Послушай, Рут, – начала она. – Тебе тридцать три года. Ты совершенно здорова – или, точнее, была бы совершенно здорова, если бы вела себя так, как должна вести, – и свободного времени у тебя полно и денег избыток. И без сомнения, всякий скажет тебе, что ты вполне можешь найти занятие получше, чем сидеть сложа руки и хандрить в этом похожем на склеп доме, никого к себе не впуская.
– Но я не хочу никого видеть.
– На твоем месте я заставила бы себя этого захотеть.
Миссис Кэрью утомленно вздохнула и отвернулась.
– Делла, неужели ты не можешь понять? Мы с тобой разные. Я не в силах… забыть.
На лице Деллы промелькнула тень страдания.
– Я полагаю, ты говоришь о Джейми. Нет, дорогая, и я не забыла. И не могла бы забыть. Но вечная печаль и тоска не помогут нам… найти его.
– Как будто я не искала его все эти долгих восемь лет – и отнюдь не с помощью печали и тоски! – негодующе воскликнула миссис Кэрью, подавляя рыдание.
