Оно было, когда он проснулся. Вероятно, оно возникло, когда он спал. Мутное пятно перед глазами. Стоя в одиночестве на корме полупустого парома на Кладов, укрытого, к счастью, армированным стеклом от зябкого вечернего бриза с озера, Александер Бруно не мог не замечать теперь уже постоянно застившее зрение расползшееся пятно, от которого удаляющийся берег казался размытым. Из-за этого пятна он напрягал зрение, пытаясь скосить взгляд и разглядеть очертания особнячков и пивных садов, полоску песка на старинном пляже и крытые брезентом яхты на причалах. Двумя неделями ранее он прибыл в Берлин, облетев половину земного шара, сам толком не зная зачем: чтобы увернуться от судьбы или ввериться ей.
Он предавался безделью в Шарлоттенбурге, завтракал в тихих кафе, лениво наблюдая, как удлиняются дни, случайно подслушивая английскую речь – чаще, чем хотелось бы, – и спуская последние деньги. Его выходной костюм – смокинг, белая рубашка и брюки со стрелкой – оставался в портпледе, его чемоданчик с комплектом для триктрака был заперт на оба замка. И все это время мутное пятно было где-то внутри головы, ничем не выдавало своего тайного присутствия. И Бруно носил его в себе, даже не догадываясь об этом. Он пронес его через таможню с беззастенчивостью невольного контрабандиста: «Нечего декларировать». И только после того, как он наконец позвонил по номеру, данному Эдгаром Фальком, и согласился отправиться в дом одного богача в Кладове, когда открыл портплед и смахнул пыль с чемоданчика с триктраком, только проснувшись наутро, он уже не мог игнорировать это мутное пятно. Оно было как старый друг, с которым никогда раньше не встречался, но сразу узнал.
С чего это он так переполошился? А вдруг он умирает?
Плавное скольжение городской электрички по бесконечной череде станций от Вестэнда до Ванзее показалось охваченному внезапным страхом смерти Бруно таким же долгим, как перелет из Сингапура в Берлин. Этот немецкий город, с его граффити на стенах, с многочисленными стройплощадками, лентами парковых зон и торчащих над землей розовых водопроводных труб, гигантским овалом распластался по земле. Берлин неторопливо плелся сквозь время, занимаясь своими делами. В ванзейской электричке высокие девушки в черных легинсах с велосипедами и беспроводными наушниками – в Шарлоттенбурге и Митте такие встречались на каждом шагу – вышли из вагона, и их сменили хмурые прусские бизнесмены и любопытные бабули, возвращавшиеся домой с портфелями и набитыми сумками из супермаркета. На пароме мало что могло разрушить навязчивую иллюзию, будто город был только что завоеван и нарезан на сектора и что его тягостное безмолвие и сумрачность порождены совестливым раскаянием и нищетой, поразившими город не семьдесят лет тому назад, а совсем недавно – примерно когда появились высящиеся повсюду горы щебня.
Когда Бруно позвонил пригласившему его человеку и поинтересовался, как добраться до Кладова, тот посоветовал сесть на вечерний паром через озеро – мол, это незабываемое путешествие. Он посоветовал Бруно глядеть в оба и не пропустить две главные достопримечательности: справа – Страндбад Ванзее, старый пляж, а слева – некую виллу. Как объяснил Бруно консьерж отеля, там проходила Ванзейская конференция, на которой был представлен план «окончательного решения». Разумеется, ища взглядом знаменитую виллу, Бруно понятия не имел, как распознать ее среди множества одинаковых особняков, выстроившихся на западном берегу озера, к тому же все они проваливались в мутную яму, образовавшуюся в центре его поля зрения.
