Иоанн утверждал, что сначала было слово. Чепуха! Сначала была тишина. Остальное возникло позже, как раз из этой космической тишины, где еще ничего масштабно не вертелось, не гудело и не просвистывало в виде убийственного роя камней с огненными хвостами позади. Если бы евангелист оказался посреди океана на парусной доске, он бы согласился, что сначала была тишина, причем такая пронзительная, что ее даже не подавлял нескончаемый шелест волн. Наоборот, своим сонным равномерным бормотанием буруны подчеркивали величие этой бескрайней вселенской тишины.
А может, сначала были волны – невидимые, извечные, убаюкивающие? Именно они провоцировали Творца на долгий и здоровый сон, во время которого все сотворенные им миры превращалось в хаос. И они же, эти волны, способствовали его пробуждению после глухой космической ночи. Каждый раз, продирая глаза и крепко выругавшись (типа, прикорнуть нельзя – все рассыпается без моего всевидящего ока), он заново начинал отделять твердь от воды, зажигать звезды и лепить земли, заполняя их океанами. Вот это ругательство после пробуждения и являлось, вероятно, тем самым словом, которое было вначале. Но речь не об этом. Ведь что получается – если волнам подвластна цикличность, которой не может противостоять даже генеральный архитектор мироздания, то здесь сомнений быть не может – вначале были волны. И еще тишина.
Марк оторвал затылок от виндсерфинговой доски и огляделся по сторонам. Вокруг все та же бескрайняя гладь океана без какого-либо намека на землю – и никаких признаков спасительного судна на горизонте. В какую сторону ни греби – огребешь только мозоли. Впрочем, ладонями много не нагребешь, а парус унесло ветром. Мачта выскочила вместе с шарниром, который, видимо, в суматохе был плохо прикреплен к борду. Зато теперь хитроумные причиндалы для водного экстрима не мешали развалиться всем телом на гладкой поверхности. Ничего не оставалось, как тяжело вздохнуть и, положив голову между мягких ножных петель, опять уткнуться макушкой в опостылевшую и скользкую доску. Впрочем, руки можно вытянуть вдоль тела или раскинуть в разные стороны, положив их на воду. Вот и весь маневр. Невелик выбор для движения. А ведь жизнь заканчивается там, где прекращается движение. Так, кажется, говорил кто-то из великих.
Храбрец подивился философской стройности своих мыслей при столь отчаянном положении. Подобного он не замечал за собой раньше. И это понятно: тогда было некогда. Каждую минуту он находился в движении. А сейчас вынужден прозябать и предаваться бессмысленным раздумьям о смысле бытия.
Говорят, думы о смысле жизни наплывают на человека незадолго до гибели. Возможно, поэтому для мудрости нет ничего ненавистнее мудрствования.
«Но неужели пришло время гибели? – ужаснулся Марк. – Вот уж, действительно, не знаешь, как повернет судьба. Бежать из Москвы в какую-то глухую дыру на берегу Индийского океана, чтобы бесславно сгинуть в кипящих водах – это просто насмешка судьбы».
Под ложечкой тоскливо засосало. А как же жена, сыновья, дочки? Как они без него? Анюта даже не сумеет собрать активы, разбросанные по всему миру, а собрав – ни за что в них не разберется. Да что активы! Она не сумеет толком вступить в права наследства, тем более что завещание оформлено на дочку бывшей жены. А бывшая жена – баба зубастая и своего без боя не отдаст. Здесь нужно очень круто бить копытами и долбить рогами, чтобы выиграть все эти тягомотные процессы в купленных-перекупленных судах. Но главное, в этом вопросе никому нельзя доверять – ни судьям, ни нотариусам, ни тем более друзьям, предлагающим свою помощь. Анюта такая наивная, такая честная, такая правильная. Она не знает грязных и жестоких законов бизнеса. И слава богу, что не знает! Когда узнает – пошлет всю эту сферу деятельности куда подальше и будет жить на три копейки в месяц. И самое удивительное, что проживет!
