Благословенна будь молодость! – что как не она напрягает и наращивает мускулы мысли и тела, неумолимо впечатляет прелестью обстоятельств и претворяет в смысл упоение жизненными мелочами, обескураживает уютом противоречий и в гармонический порядок выстраивает образы. Что как не молодость набрасывает абрис судьбы и чертит вектор путешествия.
Мы так и не сошлись позже, кто первый предложил эту авантюру. Имела место лекция, где традиционно происходило валяние дурака (во всяком случае нашей кучкой). Под этим разумелся довольно ограниченный ассортимент деяний от морского боя и подобной пустятины до лирических извлечений, сочинения эпиграмм и прочего стихосложения (например, призывные пассажи Ваньки Антонова фасона «меркнут звезды Зодиака, спит Собака, Водолей, выпьем что ли кониака, сердцу станет веселей» (это, кажется, парафраза Заболоцкого и Пушкина)).
Стало быть, кучка. Сережка Емельянов, Емеля, душа, долговязое существо с уже тогда признаками импозантной сутулости, отчего-то воскрешающее (особенно с возрастом) кобру. Лешка Меньшиков, на самом деле Леонид, ироничный, вполне амбициозный пацан, хотя, как мне особенно с годами стало понятно, крестьянской закваски. Это он практически бескорыстно оделил меня многими годами позже значительной суммой, открыв тем самым доступ к наиболее замечательному – я теперь убежден в этом – периоду жизни. Валерка Кондаков (Конде) – тогда мой ближайший институтский дружбан, закадычный собутыльник (мы двое были городские, первые – общежитские). Его папаша существовал шишкой в областном профсоюзе работников искусства, Валерка, соответственно, что-то знал (тогда мало кто слышал, скажем, термин модернизм), и я, уже имея органическую тягу к богемному образу жизни, хоть и слабо подозревая об этом, с жадностью впитывал его дилетантские назидания… Ваш слуга – абсолютный оболтус, угадавший в горный институт по совершеннейшему недоразумению (только после двух лет учебы я узнал, на кого же нас готовят).
Предстояла производственная практика, нам, как далеко не первым студентам (прилично учился из нас только Леха), выбор доставался невеликий. Стоял невнятный и общий треп о каверзе по имени жизнь, чья-то скользящая мысль потревожила слово Сахалин.
– У меня родственники там живут, – сделал бессмысленный звук Конде.
Всяк уронил что мог – имели манеру говорить по любому поводу, это представлялось тогда значительностью натуры. Тут-то Леха и прошипел:
– Блин, если бы на Сахалин угодить.
– Дурак что ли! – авторитетно крякнул я. – Кто тебя пустил (имелось в виду нас, троешников – впрочем, и вообще).
Впрямь, практика на Сахалине не только в разнарядке не существовала, но и представима была с трудом.
– Я знаю одного старшекурсника, он ездил, – настаивал Леха.
– Да как он туда попал? – хором не поверили остальные.
– Письмо написал с просьбой прислать вызов.
Думали недолго – письмо, сами понимаете, отличное времяпрепровождение… Каково же было удивление, когда через некоторое время нас вызвали в ректорат.
– На Сахалин писали? – хмуро поинтересовалась ученый секретарь.
Перепуганное «угу».
– Пришел вызов, – тетя зачитала наши фамилии.
Затем уже проректор внушал: «Во-первых, это вообще не практикуется. Но главное: кто же будет возмещать бешеную стоимость самолета?» И когда кто-то озарился идеей, что частично (там был крайний предел компенсации) оплатим билеты сами, ударили по рукам – проректор, вероятно, был в помутнении… Отменно помню: когда вышли из ректората, похожий на велосипед Емеля издал ликующий гик и, замечательно расшоперив мослы, совершил неимоверный прыжок. Радость была неописуема.
