Книга «Приговоры» отличается от предыдущих книг Лиды Юсуповой (хотя некоторые стихотворения из цикла «Приговоры» уже были опубликованы в её прошлой книге «Dead Dad»). В фокусе поэтического внимания Юсуповой почти всегда находится насилие. Однако если в «Ритуале С-4», первом сборнике той Юсуповой, какую мы знаем сегодня, насилие принимало трансгрессивный и даже трансцендентный характер, его непознаваемая логика выражалась в коллапсирующем языке и странном мир-пространстве (похожем скорее на фильмы Линча, чем на криминальную хронику), то здесь насилие предстаёт как повседневная «банальность зла», прошивающая российскую действительность. Читая «Ритуал С-4», мы как будто бы убеждались, что никогда не сможем до конца ответить на вопрос: почему? почему произошло это конкретное насилие, уничтожение этого Другого? Мы видели, что насилие обладает мифической, почти мистической природой, выходит за рамки вины и этики, является действием некоей силы, рассеянной повсюду, в том числе и в самой человеческой природе, в языке. В «Приговорах» же происходит знаковый поворот, о котором сама Юсупова говорит так: «У убийцы была власть над жертвой, у судьи есть власть над убийцей, жертва же безвластна – и я хочу дать ей, им, жертвам, власть в моих стихах»[1]. Задача уже не в том, чтобы показать не поддающуюся прямой репрезентации сверхлогику насилия: нужно вернуть жертвам голос, поместить их в пространство коллективной, исторической и частной памяти. Фокус с насилия вообще смещается на насилие гендерное, сексуализированное, насилие на почве ненависти.
Своей стиховой техникой документальная поэзия Юсуповой больше сродни трендам современного англоязычного феминистского письма. Но по смыслу эти тексты точно синхронизированы с узловыми проблемами русской феминистской поэзии и имеют огромное значение для российского феминистского культурного контекста. Тема гендерного и сексуализированного насилия именно сейчас, на подъёме феминистского движения и ЛГБТ-активизма, стала артикулироваться почти во всех сферах публичной жизни и неофициальной культуры. Флешмоб #яНеБоюсьСказать оказал ключевое воздействие на русскоязычное феминистское письмо, вызвав к жизни целый ряд историй пережитого насилия, рассказанных от первого лица, исповедальных, обнажающих травму и последующую уязвимость жертвы (в поэзии речь, прежде всего, о текстах Оксаны Васякиной и Елены Костылевой, но также и о некоторых текстах самой Юсуповой – см. стихотворение «Матеюк»). На те же триггеры откликаются и тексты, артикулирующие возможность радикального освобождения\очищения языка от насилия, необходимость его (языка) утопической феминистской трансформации, движимой «женским желанием» (Лолита Агамалова). В «Приговоры» Юсуповой имплицитно заложено понимание того, что до конца растождествить язык и насилие невозможно: горизонт языковой феминистской утопии здесь вынесен за скобки. Зато они развёрнуты к Другому: «Все мои стихи – о других людях, или эти стихи обо мне как о других людях, или о других людях как обо мне (это могла быть я)»[2]. Опрос журнала «Воздух» сталкивает эту позицию с ответом Оксаны Васякиной, говорящей на той же странице: «У меня нет власти давать голоса тем, у кого их отняли. Мёртвый отец, мать-заводчанка, любимые, мигранты – напалечные герои в моём внутреннем кукольном театре. Я веду меланхолический монолог многопалыми руками»[3].
У Юсуповой не меланхолия (в её замкнутом времени-повторении), но траур и оплакивание, через которые происходит возвращение жертвам их зыбкой субъектности (здесь я исхожу из того, что нет субъекта, который бы не был зыбок).
Она производит «освобождающий монтаж», преломляя судебный документ таким образом, чтобы открыть субъектность жертвы преступления. При этом сохраняется двойственность, гибридность субъекта самого поэтического текста («я», проступающее в монтаже) – родовая черта документального поэтического письма
