Золотой самородок лег в руку увесистой гирькой. Аркадий Цукан понянчил в руке продолговато-изогнутый литок, разглядывая редкостную находку с разных сторон. Вода обкатала металл до блеска, но в изгибах сохранилась материковая чернь, создавая причудливый рисунок, напоминавший фигуру согбенного старика с вислой бородой. «Явно русловое золото, не смыв», – решил он сразу и бесповоротно. Тут же прикинул, что это на тонну потянет, если с умом подойти. Небольшие самородки иногда попадались, но такой крупный – граммов на триста – он не видел ни разу.
Промывку на ручье Быстром вел по заданию председателя артели Таманова. Вел в одного, потому что из «Алданзолото» летом просочились нехорошие вести. В управлении положили глаз на перспективный участок, где артель выдавала второй сезон большие килограммы золота. Начали создавать участок для государственной добычи дражным способом. Поэтому требовался поиск новых месторождений и полная секретность результатов разведки.
Аркадий сунул самородок в карман, обтер руки о полы бушлата, чтобы унять волнение, уселся на валежину перекурить и подумать. Ох, как серьезно надо было подумать.
За много лет работы на добыче золота приспособился делать запруды, выставлять проходняк вместе с бутарой так, чтобы вода самотеком падала в грохот. Это ускоряло процесс. Работа привычная: накидывай грунт, шуруди скребком, откидывай галечник и снова накидывай, поправляй, выгребай, а там, как уж масть ляжет… Случалось, что к вечеру «смыв» словно слезы, россыпь чешуек, а иногда в полгорсти, реже два-три самородка в довесок, но не крупнее ореха. А тут по всему получалось, что попал в «струю», которая шла вдоль отбортовки ручья, и пласт оказался не сульфатным, а кварцевым, материковым, что немаловажно при добыче. Сульфат железа, а по-простому пирит, молодежь иной раз путает с золотом, он такой же тяжелый, сильно забивает отсев, губит работу. В этот раз удача шла беззастенчиво в руки и это его, как ни странно, тяготило.
Мыл Цукан третьи сутки. Он передвигался вдоль ручья, делал пометки в потрепанном блокноте, оставлял маяки из камней и все дальше уходил от своего бивака, который надо бы перетащить, но азарт подгонял. «Домою бутару – и шабаш», – подумал он, прислушиваясь к беспорядочным крикам соек. Неторопливо донянчил в лотке смыв из резиновых ковриков, лежавших в металлическом проходняке. Результат снова порадовал, граммов семьдесят с полусотни бутар.
Сойки не унимались, все кричали, кричали, перепрыгивая с лиственницы на лиственницу. Он ссыпал шлих в холщовый мешочек и не удержался, снова достал из кармана самородок. Повертел в лучах закатного солнца, проговорил вслух: «Экий бородатый старикан. Одноглазый. Рука на плече. Креститься, что ли? Скуфейка на голове. Монах. Настоящий монах!..»
Оглянулся стыдливо, словно кто-то мог подслушать его тарабарщину. Вскинул на плечи двустволку двенадцатого калибра, рюкзачок с остатками провианта и пошел вдоль ручья.
Сойки орали не зря. Росомаха рявкнула и словно огромная собака метнулась от палатки в сторону ольховых зарослей. Аркадий навскидку запоздало полыхнул сначала жаканом, затем дробовым зарядом раз и другой, ругая матерно наглую бестию. Но не попал. Росомаха прорвала острыми когтями брезент, изгадила всё, сожрала остатки сухарей, сахар и, что хуже всего, две пачки чая порвала в клочья. Оставалась только тушенка да грибочки, которых тут на каждом шагу. «С голоду не пропаду, – прикинул он, – а вот без кружки дегтярного чая по утрам тягостно».
Он запалил с двух сторон от палатки костры, чтобы отпугнуть разбойницу, торопливо стянул леской порванный брезент и повалился на ложе из хвойной подстилки, поругивая себя за пацанскую неосторожность, торопливость…
