Гулять по полям и перелескам можно по множеству причин. Некоторые проводят время на природе для того, чтобы вернувшись, покушать с аппетитом, чтобы у жены и прочих домашних было больше времени на приготовление завтрака, чтобы вид возвратившегося не был недовольным и сварливым. Напротив, вошедший с прогулки излучал здоровую усталость пролетария из кузницы или крестьянина аршином исходившего поле, розовен был щекой и румян лбом, пускал крохотную каплю пота по виску и не хрустел уже вполне размятыми и приготовленными к дню костяшками пальцев. Некоторые выходят рано в поле ради воровства. Где как не там, не в пору восхода и длинной тени, наломать палок-веток, всякой застывшей от окоченения зимы деревянной ерунды, грибных наростов и отошедшей от мертвецов-стволов коры. Никто не остановит и не хватится пропаже. Утро не проснулось. Кому судить, что можно и что нельзя поднимать с ледяной дороги, выуживать из неглубокого сугроба? Зачем деревьям все эти валяющиеся под ними шишки и ветки? Брать и делать из них полезное это совершенно не воровство, это совершенно есть подготовка к созданию необходимых бытовых украшений, рождественской бахромы для домашних, всякого новогоднего рукоделия, радости. Лесу и полю не убудет. Всякий вышедший рано, без свидетелей, кроме тающей Луны, может участвовать в дележе валежника и набивать карманы иголками вечной хвои. Я слышал, отдельные многие, выходят утром ради незаметного звонка любовницам и любовникам, ради участия в передаче картинок и сообщений о том, что всё в порядке, здоровье лица, планы недели, потенция членов, деньги денег и билеты в театр. На воле, под ритмичный хруст снега, не радость ли это, поболтать с далёким другом, что волею судьбы отделён от говорящего брачным договором или тысячей километров? Прохаживаться с видом человека, слушающего отчёт и вставляющего решительные междометия в разговор, с мёрзнущей рукой со смартфоном, с бледным ухом из-под вязаной шапки. Туда-сюда по зиме, ногами по её чистой скатерти. По пути можно сшибать от возбуждения ягоды калины и сосульки воды, маскировать приятное удовольствие от беседы кашлем. Раскрытые ноздри выдают волнение, но к возвращению в семью все морщины страданий разглаживаются и всё что было дыбом становится ветром. Некоторые другие занимаются счётом шагов. Целятся пройти тысячу тысяч, а конкретно сегодня, скажем круглую десятку тысяч. Потому как, если хочешь быть здоровым – ходи, богатым – ходи, счастливым – будь здоровым и богатым. Снежное поле замечательно подходит для испытания ног и шагомера. Сидя за монитором, многого не преодолеешь. Тут поле надо перейти. Гулять утром по просторам, поглощаемым от невозделывания соседним лесом, на то есть причина у многих. И она не нова, но всё также уважительна, как и у тех, гулявших до нас, что протоптали тропинки и определили направление роста подорожника. Вслед им, заразившим дичающее поле одуванчиком и борщевиком, к счастью не видными сейчас, зимней порой, иду и я. Топчу мою собственную причины быть здесь.
Следы воронов привлекли меня лишь в этом году. Ранее брожение моё по таким местам, к тому же зимой, нельзя было назвать регулярным. Жалкие попытки чертить лыжню я оставил много школьных лет назад. Красивые фото инея не нужны мне ежедневно. Испытания новой зимней обуви, что ж я, маленький что ли. Дорогое и качественное – всегда надёжно. Меня влекли в поле белизны и покоя только недополученные в детстве турпоходы, а удержали там только следы воронов. Я увидел их нечаянно и поначалу не понял, что вижу. Далее день за днём я развивал наблюдательность и мне открылся целый мир иероглифики и детектива.
При соблюдении некоторых условий, а именно, безветрия, паузы в снегопадах, скрипучего мороза, когда всякая палка-ветка, торчащая в мир, покрывается сантиметровым инеем, складывается паззл и следы птиц тогда идеальны. Они контрастные, крупные, и остаются так долго, как то позволит обошедший нас вниманием в этом году снегопад. Холодом снег превращён в такую пору в белую крупу, в лёгкий слой пыли, она вбирает в себя любое прикосновение, фиксирует каждый штрих. Лапки воронов чертят извилины в поисках пропитания или неких социальных процессов. Однако самое чудесное рисуют на снегу их крылья и хвост. В тот момент, когда крупная чёрная птица решает с места взлететь, она ударяет о воздух раскидистыми плечами и делая два-три прыжка для разбега начинает полёт – волшебное перемещение вверх. Движение на старте кажется тяжёлым и рискованным, тугим, но даёт результат, птица исчезает из виду. Длинные и упругие маховые перья касаются снега и мнут его особенным стилем. Слева и справа от взлётной полосы остаются полоски, длиннее моей ладони каждая, по три, четыре, пять параллельных вмятин. Больше всего они напоминают лезвия ножей или сабли, такой отпечаток мог бы оставить Фрэдди Крюгер. Не грабли, нет, не веточка, не карандаш пятиклассника, все они для этого недостаточно аккуратны. Или решительный Крюгер, или филигранный мастер над ножом. Иногда птица поправляла крыло, реагировала на что-то, вертелась, так рождались более сложные веерообразные отпечатки. Длиной в полметра-метр, являющие собой слепок полного крыла, такие несимметричные, особенно мне нравились. При посадке ворон также хлопал по снегу, но в дополнение к крыльям оставлял хвостовой след. Тот напоминал растение «тёщин язык» или пальцы пальмового листа, или расходящиеся из одной точки лучи. Поразительно чёткие, контрастные от игры света на снегу, довольно глубокие отпечатки таких невесомых перьев меня очаровали. Утром я позволял себе беспокоить пеших в поле птиц, влетающих при моём приближении и пикирующих вдали, чтобы рассмотреть и сфотографировать полное разнообразие снегописи пером крыла. Делал я снимки для дальнейшего домашнего разбора.
