Мне было пять лет, когда дедушка рассказал мне эту притчу.
Когда-то давно старый индеец открыл своему внуку одну жизненную истину.
– В каждом человеке идет борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло – зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь…
Другой волк представляет добро – мир, любовь, надежду, истину, доброту, верность…
Маленький индеец, тронутый до глубины души словами деда, на несколько мгновений задумался, а потом спросил:
– А какой волк в конце побеждает?
Помню его взгляд. Потухший. Помню, как неуверенно вошел в мою комнату. Помню дрожащие губы и тяжелое дыхание. Помню чуть слышный голос.
«Ее больше нет».
Бум. Будто от души приложились огромной дубиной по затылку, темени и лбу разом.
Оглушение. Ослепление. Онемение. Одурение. Одновременно.
Падение в пропасть. Без падения. И без пропасти.
Эхо. Меня зовут. А как меня зовут?
Помню его слезы. Сел на кровать рядом со мной, крепко обнял и густо зарыдал. Никогда – ни до, ни после я его таким не видел.
Я всегда считал отца самым сильным человеком на земле – не по физике, но по духу. Когда умерли его родители, и когда медленно и мучительно от тяжелой болезни умирал его брат, я не увидел в его глазах ни одной слезы. Может, он выплакал их в одиночестве, может, свидетелем этих слез была мама. Может. Я не видел. До того дня, когда он потерянным человеком вошел в мою комнату. Я видел. И чувствовал. Поймал себя на мысли, что плачущий так отец – один из самых впечатляющих и потрясающих до самой глубины естества моментов в моей жизни. К тому дню (забегая на много лет вперед скажу, что этот момент таковым остался и до сегодня). Странно. Я только что узнал, что мамы не стало, а мои мысли занимал только отец, пусть и содрогающийся в неистовом плаче.
Мой папа говорит: когда где-то случился пожар или, к примеру, корабль терпит крушение, хотя бы один человек должен сохранять холодную голову и оставаться спокойным, иначе все могут погибнуть.
Когда это произошло, я не паниковал – совсем – в тот же миг мне все стало безразличным. Я не боялся и был готов потонуть вместе с кораблем. Или сгореть.
Память безжалостна.
Болезнь Альцгеймера1это страшно. Но не сейчас. Не для меня. Но ее нет.
Гипертимезия2 это страшно. Сейчас. Для меня. Ее нет.
***
Драма. Не счастье, не горечь, не разочарование, а именно глубокий драматический момент пробуждает главные, самые глубинные сущностные человеческие чувства. Что-то сакральное, что-то не отсюда, не из нашего привычного мира.
Мама. Ничего не может быть сильнее материнской любви. Ничего. Любовь матери к своему ребенку можно сравнить разве что с любовью ребенка к матери или к отцу. И то с натяжкой – первая сильнее, как мне думается. Любовь романтическая, между мужчиной и женщиной это нечто иное. Я уж не говорю про другие виды любви.
Мама. Ничего не может быть больнее и сокрушительнее, чем смерть близкого и любимого человека.
Это как лакмусовая бумажка, которая определяет, обнаруживает неважность (или маловажность) всего остального – всех остальных проблем и невзгод.
Отец рыдал у меня на плече, а я смотрел безжизненным эфирным взглядом на белую стену. Нет. Это был мертвый взгляд. Одно и то же? Не совсем.
Я как Давид3.
«Я возмутился; я склонил голову; я испытываю печаль весь день…. Я изнемогаю и сокрушаюсь чрезмерно; я кричу от терзаний сердца моего…. Мое сердце плачет, моя сила не поможет мне: и свет из моих глаз также ушел от меня».
Так было.
Я уже умер. Я чувствовал это.
Отец успокоился, отпустил меня и, поднявшись, белесо-багровым ребром правой ладони резко, и несколько даже судорожно протер глаза. Посмотрел на меня. Я увидел в его глазах еще большую растерянность, чем она была у него, когда он только вошел в комнату. Он свел брови – это значило либо недовольство, либо беспокойство. Все в порядке? – спросил он охрипшим голосом. Вновь присел на кровать. И начал что-то говорить. Не помню что. В то время я думал о том, что только что умер и пытался осознать каково это – умереть, и мучительно старался понять, как быть.
