Я снял со спины рюкзак, размял плечи и опустился на пол. Ребёнок сел напротив. В узком коридоре его согнутые в коленях ноги почти касались моих. Он теребил пальцами наклейку с машинкой, прицепленную к коричневой ткани его собственного рюкзачка. Автомат дал нам её три дня назад вместе с водой и кучей пакетов с разноцветными шариками, похожими на мармелад. Красные – ягодные. Зелёные – кислые. Коричневые напоминали по вкусу сильно перчённое мясо. Ребёнок в основном ел те, что послаще, а я забрал себе коричневые. Жёлтые напоминали мочу. Мы их выкидывали, бросали прямо на пол. Иногда маленькие, похожие на тараканов, роботы вылезали из микроскопических щелей в полу и поливали их какой-то жидкостью, растворяющей шарики до состояния слизи. После чего роботы всасывали то, что получилось, и вновь прятались в свои невидимые норы.
В коридоре было темно. Не совсем непроглядная тьма, свет всё-таки проникал откуда-то, но источник я определить не мог. Может быть, свечение экрана, который мы видели полчаса назад, немного доходило сюда, может что-то ещё. Глаза привыкли к темноте, и я видел мальчика довольно хорошо. Взгляд уставился в одну точку, на уровне моих коленок.
– Можешь поспать. Неизвестно, сколько мы тут ещё проторчим.
Мальчик кивает, но положения не меняет. Лишь поднимает глаза немного, смотрит на меня.
– Чёртова дверь может открыться через час, а может через день. А может вообще никогда.
Мальчик, конечно, и так всё это знает. Просто хочется что-то сказать. Тишина и темнота действуют угнетающе. По крайней мере, на меня.
Он отрывает руку от наклейки, нащупывает рукой молнию и пытается расстегнуть. Одной рукой неудобно, и он подтягивает рюкзак поближе, открывает его и находит пакет с шариками. На пакете тоже что-то вроде молнии, только из пластика. Цвет в темноте видно плохо. Он подносит шарик к носу, но тот ничем не пахнет. Пробует его языком и отправляет в рот. Долго и тщательно жуёт, потом достаёт из пакета ещё один и сразу отправляет в рот. Начинает жевать, но морщится и выплёвывает, пинает ботинком, чтобы тот откатился подальше. Я усмехаюсь, и мальчик тоже смеётся.
– Жёлтый?
– Солёный. Тоже противный.
– Солёные ничего. Съедобные.
Я протягиваю руку, и мальчик подставляет пакет, чтобы я мог тоже себе взять. Я верчу шарик перед глазами. Но в темноте не видно, какого он цвета. На ощупь как пластилин. Надавливаешь, и пальцы уходят внутрь. Я отправляю шарик в рот. Мне попался сладкий. По вкусу похожий на малину. Пальцы теперь липкие.
Мальчик не спрашивает, куда мы идём. Не спрашивает, где его мама. Мы слишком долго вместе, вдвоём. Он переспрашивал уже все, что только можно, и теперь жует молча, в тишине. Иногда я начинаю рассказывать о том, каким мир был раньше. Он ведь не видел его. Родился здесь, в этих коридорах. Иногда мальчик начинает выдумывать всякое. Берёт мои рассказы и прибавляет к ним что-то такое, что я даже и не знаю, откуда берётся у него в голове.
Я смотрю на дверь. Как я уже говорил, она может открыться через минуту, а может через год. Совершенно непредсказуемая дверь. Как и всё здесь. Иногда автомат осыпает тебя едой, а иногда рекламирует тебе кроссовки из мира, которого давно нет.
Мы просидим здесь, пока дверь не откроется. Или у меня не кончится терпение. Или еда не начнёт подходить к концу.
Ребёнок убирает шарики в рюкзак и ложится на бок, подложив его себе под голову. Мне тоже не помешало бы поспать, но я продолжаю таращиться на грёбанную дверь. Она ведь может открыться в любой момент. И я как настоящий придурок жду, что она откроется прямо сейчас. И за ней, конечно же, будет что-то более интересное, чем очередной лабиринт бесконечных железных коридоров.
