Посвящается Вселенским Сиротам – детям, убитым абортами.
("Так говорит Господь: голос слышен в Раме, вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет.")
Вместо предисловия:
Все описываемые ниже события являются вымышленными, сочинёнными автором произведения. Любые, являющиеся абсолютно случайными, совпадения мест, имён и событий – считать не соответствующими реальной действительности.
––
Тревога! Тревога! Тревога!
Ну, что же: К бою! – Я готов!
Стою один, и безоружен.
Пред тьмою яростных врагов,
Самодовольством обнаружен.
Я вновь: не удержал язык,
И гордость наглую во чреве,
И мой вороний хриплый крик —
Мой сыр подарит хитрой деве.
А мне же – биться с вороньём,
С той тучей, что в душе проснулась.
Взяв крест. Страдая. За Христом.
Раз благодать – души коснулась.
––
Отключение системы?—Перезагрузка?
–Что прям так внагляк? Так в открытую?
–Хочешь верь-хочешь не верь, а таки да, прям так, в открытую, без "маскировки". Если раньше, я осознавал с кем столкнулся уже позже, обычно через несколько часов, самое раннее распознавание происходило где-то часа через два, через три, то тут…
–Ну и?
–Ну, а что мне оставалось делать? Включился в прямой контакт с Носителем, показал ему вражеского агента, подселённого в однотипную биологическую особь…
––
"Бррр, прохладненько…, и снежок с ветерком, утро раннее, темень ещё, весь мегаполис спит пока что, хорошо хоть жизнь немного наладилась, фонари кругом светят, а то как вспомнишь, в девяностых, выйдешь бывало также рано на работу и "хоть глаз коли", только и света было, что из окошек домов, что вдоль тротуаров серо-уныло тянутся. Потому и ходил всегда с фонариком, следил за ним, заряжал постоянно, беспокоился чтобы не забыть, да не потерять, а то не ровён час, с работы да работу добираясь, свалишься куда-нибудь, или, споткнувшись в темноте, руку или ногу сломаешь. Летом или зимой полегче конечно: летом день длиннее, а зимой от снега светло. А вот весна, да осень – это прям беда…, особенно когда дожди, сыро, грязно. Ну грязища-то и сейчас, как была, так и осталась, но хоть светло, видно, куда идёшь, боле-менее. И фонарик куда-то уж давно затерялся, не помню где валяется, не найдёшь уже… Трамвайчик идёт…, что за номер?…, ага, шестнадцатый, ну надо же, ещё семи утра нет, а этот редкостный маршрут уж едет, обычно, раньше, первый на линию где-то в девять утра выходил, и ходит их…, да наверное два или три по маршруту, раз в полчаса, полупустые, ага, а сейчас так и вообще никого… Брррр, да чтож так холодно?! Вроде бы и оделся тепло, и на улице ещё не зима совсем уж, и выспался хорошо, не должно бы так!"
Наблюдая за подъезжающим к остановке трамваем, Алексей Петрович как-то машинально оглянулся, стоявший в шести-семи шагах от него, чуть слева и сзади, примерно одного с ним возраста, мужик, как будто внезапно вспомнив что-то, быстрым шагом устремился к открывшему двери трамваю. Взявшись за поручень средней двери, оглянулся на Алексея Петровича; бросив на него ненавидящий взгляд, так как бросает улепётывающий новобранец ручную противопехотную гранату в надвигающийся на него танк; запрыгнул в трамвай и зашагал к дремлющей на своём месте кондукторше. Алексей Петрович недоуменно пожав плечами, задумчиво затеребил пальцами свою недавно подстриженную бороду:
"Знакомый что-ли? Да нет, вроде бы, не помню я этой рожи… Восемьсот шестой, новенький трамвайчик, обычно на эту линию всякое старье, а тут новенький…, надо же. А на улице то, как хорошо с утречка то, снежочек потихоньку сыплет, свежо и не холод… Так стоп! А почему, только что мне казалось, что я прям как в Якутске под новый год? А это что ещё за хрень?!"
