До Курского вокзала Максим добрался на метро. Билет на старооскольский поезд он купил еще рано утром, сразу же после прибытия «Курского соловья» в столицу. Билет на поезд до Старого Оскола стоил подешевле, чем на фирменный. А в средствах после увольнения из творческой мастерской города К. он был весьма ограничен, рассчитав на поездку в Москву каждую копейку.
На пятом пути, откуда должен был отправляться и его состав, пассажирами загружался поезд до Новороссийска. Максим взглянул на часы – до отправления старооскольского оставался еще битый час.
После теплого вокзала холодный октябрьский ветер холодил не только тело, но и душу. На открытом ветрам перроне в этот вечерний час было непривычно пустынно для московского вокзала.
Но в зал ожидания идти не хотелось: в детстве он любил вокзалы и поезда. Теперь разлюбил. Решил, что скоротает время тут, на мокром от дождя перроне. Какая разница, где убивать время?
Он с минуту постоял у освещенной витрины самого крайнего киоска со сникерсами и чипсами, достал потрепанный бумажник и, пересчитав свой жалкий капитал на освещенном пятачке, протянул в окошко пятьдесят рублей.
– Бутылку миниралки, пожалуйста.
Киоскёрша с ярко напомаженным пухлым ртом сунула в амбразуру «полторашку».
– А сдачу? – выдавил из себя Максим, как всегда, конфузясь, когда его обманывали, принимая за лоха.
Калиновые губы продавщицы скривились в презрительной усмешке, но все-таки отсчитала рубль и три желтенькие «десюльки», со звоном выбросив мелочь на фаянсовую тарелку.
– Спасибо, – сказал Максим, поправляя съехавшую на глаза старомодную широкополую шляпу.
– На здоровье! – съязвила продавщица и с треском захлопнула окошко амбразуры.
Максим опустил во внутренний карман плаща почти пустой бумажник, в котором вместе с остатками денег лежал билет, дававший ему право проезда в четырнадцатом плацкартном вагоне до Курска, поправил на плече ремень сумки, переложил тубу с эскизами в левую руку, а в правую взял холодную бутылку миниралки. Покрутив головой, побрел к мокрой лавке.
«Просто это не мой день, – грустно подумал он, глядя на двух таджиков, пытавшихся достучаться до продавщицы перронного киоска. – Нужно было ехать в Москву после Покрова… Пятнадцатого, а не двенадцатого. В числе «12» есть двойка. А это любимое дьявольское число Двоедушника. У него – две души: одна человеческая, а другая демоническая. Сегодня Двоедушник демонстрирует мне вторую…».
Нелидов усмехнулся, вспоминая почти уже прожитый день. Как спешил в столицу к Доктору Велесу[1], мучился, отбирая зарисовки к задуманной им еще десять лет назад картине «Пророчество Асклетариона»[2]. В обшарпанной тубе, выданной ему в отделе архитектуры для транспортировки чертежей, он привез маэстро живописи свои лучшие работы – эскизы астролога Асклетариона, весталки[3] Валерии, актера Латина, убийц Домициана спальников цезаря Парфения, секретаря Энтелла, управляющего Домициллы Стефана. На его полотне двенадцатый цезарь Рима уже мертв и уже не сопротивляется наемным убийцам. Сорок лет назад он был приговорен вещим Словом к своему роковому концу. Такую судьбу предсказали Домициану[4] еще в детстве.
* * *
Бывший профессор художественной Академии Велесов, которого московские художники и искусствоведы прозвали – Доктор Велес, знал толк и в живописи, и в человеческой истории, и в человеческих характерах, судьбах и предсказаниях звездочетов и астрологов – во всей этой вечной ярмарке тщеславия человеческого рода. Нелидов учился на худграфе по книгам Велесова и считал его лучшим специалистом по искусству Древнего Рима. А монографию, посвященную гибели Помпеи и картине Пьера-Анри де Валансьена, изображавшую гибель Плиния Старшего на морском побережье в Стабиях, Максим чтил, как чтят святыни.
