Малышка разрывалась от плача, а я бежала по лесу, кутая ее в тонкое одеяльце и прижимая к себе как можно ближе.
Милая, прошу, тише! Иначе нас услышат…
Деревья мелькали, сливаясь в сплошную пелену, а холодный туман пробирал до костей, но я неслась из последних сил в сторону дороги. Задыхалась, но не могла позволить себе передышку.
Это конец. Смерть для меня, погибель для крошки.
Ноги утопали в грязи полурастаявшего мартовского снега. А я не считала, сколько раз упала на колени или всем телом. Все, о чем могла думать, только как удержать в руках новорожденную.
От бесконечной тряски малышка притихла, но я не обманывалась. Крохотное чудо хотело есть. Требовало свою первую в жизни еду, а мне нечего ей дать. У меня попросту нет молока. Но это сейчас меньшая из проблем.
Лишь бы мне успеть оторваться от преследования, пока она приумолкла, а дальше я что-нибудь придумаю.
Где-то позади раздались выстрелы и лай собак. Я упала в очередной раз, разодрав до крови щеку так некстати подвернувшейся веткой. Немного задело и кроху, она дернулась и вновь залилась плачем. Таким надрывным, что каждый звук рвал мне душу на части.
При попытке подняться в голени что-то предательски щелкнуло. Я взвыла от пронзающей боли и закусила нижнюю губу. Соленый вкус собственной крови отрезвил не хуже ледяного душа.
Нельзя останавливаться, только вперед, любыми способами, даже если придется грызть зубами землю.
Лай собак за спиной усилился. Эти сволочи травили нас, словно волков на охоте, и не собирались отпускать.
Им плевать было на меня, им нужна кроха. Маленькое новорожденное чудо.
– Тише, милая… – я не узнала собственного голоса, а сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Легкие раздирало от холодного воздуха, а ком из страха и слез стоял в горле. Именно сквозь него я пыталась петь колыбельную, чтобы девочка хоть немного успокоилась. Моя маленькая крошка.
– За печ-кою… по-ет… свер-чок… – дыхание сбивалось и каждое слово давалось с трудом. – Не плачь, уго-мо-нись, дру-жок. Глянь, за ок-ном… мо-роз-ная. Свет-лая ноч-ка… звез-дная…
Я снова упала и поднялась.
– Что ж, если нету… хлебу-шка…
Песня подгоняла меня, как труба солдат во время боя.
– Глянь-ка на чис-то не-буш-ко… Ви-дишь, си-я-ют звез-до-чки… – голос хрипел и срывался. – Ме-сяц… плы-вет на ло-до-чке….
Слова всхлипами боли слетали с губ, но я ковыляла дальше, спешила, сама не знаю куда, цеплялась за ветки и проламывалась сквозь сучья. Изредка приваливалась спиной к деревьям, чтобы хоть на мгновение обрести опору. В обуви было полно воды, а одежда давно намокла от снега, но холода я уже не ощущала.
Я могла лишь продолжать прижимать ребенка теснее, чтобы она не мерзла.
Она сейчас самое главное.
Впереди забрезжил свет, похожий на отблески фар.
Дорога!
Я не знала, есть ли там спасение, но и повернуть назад не могла. Позади точно нет будущего.
Из последних сил я рванула навстречу призрачному шансу, подволакивая негнущуюся ногу и лишь усилием воли заставляя себя не орать от боли при опоре на нее.
Все, что у меня сейчас осталось – это колыбельная, за которую я цеплялась, как за гимн надежде, и малышка на руках.
Лес кончился. Грунтовая дорога длинной, размытой колеей уходила вдаль. Вот только куда бежать теперь?
Взгляд метался в поисках шанса на спасение. Где же тот чертов свет, который я видела?
Фары зажглись неожиданно, слепя яркими лучами прямо в глаза. Я зажмурилась и не смогла даже прикрыться руками, иначе бы точно выпустила из них кроху.
Взревел двигатель. Так знакомо, что сердце на миг пропустило удар. Шины зашуршали о мелкие камни грунтовки, и раздался звук тормозов, когда черный олд-ройс затормозил в двух шагах от меня.
