Недавно вычищенный от зарослей двор принимал в свои объятия рыхлого старика с ходунками. На скошенной траве едва заметно проступала тропинка к дому. Григорьевич видел что-то знакомое, родное, но оно постепенно растворялось, как сахар в горячем чае, а стоило его помешать мыслями – и вовсе исчезало.
Петя обогнал отца, открыл две половинки двери.
– Осторожно, – указал он на декроттуар, – чуть правее.
Григорьевич вошёл в залитую светом веранду. Ощутил запах чужого дома и свежей извести. Он остановился, чтобы передохнуть. Почесал ляжку и осмотрелся вокруг. Куда он меня ведёт? Под потолком висели чистая мухоловка и лампочка на проводе. Под ногами терпел пятипудовое тело чёрный резиновый коврик. Чтобы пройти дальше, в сени, нужно переступить порог, а это – испытание. Петя придержал отца, тот поднял ходунки, шагнул правой ногой, левой. Справился. Скрипнула дверь. Скрипнули его кости.
В прихожей Григорьевича встретили потресканная печь и швейная машинка на чугунной станине. Расстояние к следующему проёму казалось километровым. Мало-помалу он дотелепал к нему. Одышка уже давала о себе знать. Тёплый воздух вырывался из носа. Кожа на шее дрожала. Руки едва ли не ломились, будто сухие ветки сгоревшего от удара молнии дерева.
– Вот твоя комната, – сказал Петя.
Голый пол из кривых досок. Белые стены. Возле окна на столе умостился толстый телевизор, в углу поблёскивал советский лакированный шкаф, рядом стоял стул-туалет с прорезанным сидением и ведром под ним, а над кроватью висел ковёр – ровесник Григорьевича и, наверное, единственный, кому его дано понять. В другом конце комнаты наблюдал за всеми полупустой антикварный буфет.
Петя улыбался, ждал от отца хоть какого-то слова или кивка, или ответной улыбки, но тот молчал, словно готовился бросить ходунки, развернуться и уйти, уйти домой, закончить сию постановку. Именно постановкой всё это показалось Пете на миг.
– Вот смотри, узнаёшь?
Старик медленно повернул голову.
– Узнаёшь? – повторил Петя и показал на буфет.
Там стояла фотография молодого Григорьевича – человека, которого уже нет. Статный, в новом пиджаке, с довольным лицом и планами на будущее. Он и подумать не мог, что через пару десятков лет будет еле дыша смотреть себе в лицо.
«Не по…» начал старик, но кашель оборвал его на полуслове. Заслезились глаза, покраснело лицо. Изо рта брызгала слюна и вместе с ней вылетали частички давней подруги – жизни. Петя похлопал отца по спине и тот, после двух завершающих «э-э-эхгэ», затих.
– Смотри ближе, – Петя поднёс фото к его лицу. – Теперь узнаёшь? Кто это?
– Я-а, – ответил Григорьевич. – Откудова она тут взялась?
Петя взял вафельное полотенце со стола и вытер ему подбородок.
– Откуда-то взялась. Давай, садись. Вот сюда.
Григорьевич опустился на кровать, протяжно вздохнул и задрыгал ногами. Резиновые тапочки упали на пол. Петя открыл форточку и сел рядом. Тёплый осенний ветерок коснулся морщинистой кожи Григорьевича. Возле его лица закружилась муха. Он махнул рукой, и она отдалилась. Старик всматривался в её пируэты, пытался уловить каждое движение. А муха дразнила его: «Смотри, старикашка, как я могу, а ты уже и ноги не поднимешь скоро, ха-ха!» Летала от ковра к окну и обратно. Круг за кругом. Потом села Григорьевичу на плечо. Петя попытался поймать, но она увильнула и продолжила выпендриваться. Облетела вокруг люстры. Вокруг телевизора. Туда-сюда, туда-сюда. Села на стол. Хлоп. Жужжание стихло. Муха превратилась в кашу и удачно дополнила узор скатерти.
– А вечером домой? – спросил Григорьевич.
