Он смотрел в октябрьское утро вокруг себя так, словно никогда раньше не видел октября. Это, конечно, было неправдой. Но он знал, что больше никогда его не увидит. Если только там, куда он направлялся, не было утра и октября. Это казалось маловероятным, хотя старик много говорил о шаблонах ключей и избирательности машины, о многочисленных вселенных, кружащихся, как мотыльки в метели, в бесконечности.
– Но я же человек! – сказал он вслух, усаживаясь со скрещенными ногами на теплую коричневую землю и чувствуя дуновение ветерка, который мгновенно обманул его мысли. Он почувствовал легкое потягивание за лопатки, означавшее, что его крылья слегка трепещут от дуновения ветерка, и инстинктивно напряг сильные мышцы на груди, чтобы управлять поверхностью крыльев.
Он не был человеком. В этом-то и заключалась беда. И этот мир, этот яркий октябрьский мир, простирающийся до горизонта вокруг него, был создан, чтобы приютить расу, которая стала доминирующей и ревновала к своему господству. Человечество, в рядах которого не было места чужакам.
Других это, похоже, не очень волновало. Их воспитывали в яслях почти с самого рождения, соблюдая особый режим, изолирующий их от людей. За это отвечал старик. Он построил огромный дом на склоне холма, выгнутые кривые из пластика теплого цвета, которые сливались с коричневым и зеленым цветом земли – убежище, которое, в конце концов, не выдержало. Стены были проломлены.
– Керн, – сказал кто-то позади него.
Крылатый человек повернул голову и посмотрел вверх, за темный изгиб своих крыльев. По склону от дома к нему спускалась девушка. Ее звали Куа. Ее родители были полинезийцами, и она обладала ростом и изяществом своей океанической расы, блестящими темными волосами, кожей теплого медового цвета. Но она носила непрозрачные темные очки, а через лоб – полосу темного пластика, который тоже казался непрозрачным, но не был таковым. Под ними ее лицо было прекрасно, красный рот был красиво изогнут, черты мягко округлены, как у всех представителей ее расы.
Она тоже не была человеком.
– Не нужно беспокоиться, Керн, – сказала она, улыбаясь ему. – Все получится. Вот увидишь.
– Хорошо! – Керн презрительно фыркнул. – Ты так думаешь, да?
Куа инстинктивно оглядела склон холма, чтобы убедиться, что они одни. Затем она поднесла обе руки к лицу и сняла очки и темную полосу со лба. Керн, встретившись взглядом с ее ярко-голубыми глазами, вновь ощутил то легкое потрясение, которое всегда испытывал, глядя в ее неприкрытое лицо.
Ведь Куа была циклопом. У нее был один глаз, расположенный во лбу. И несмотря на это, она была – когда разум мог принять ее такой, какая она есть, а не такой, какой она должна быть, – прекрасной женщиной. Голубое сияние на сумрачном лице имело глубину и блеск, превосходящие человеческие глаза. Тяжелые ресницы окольцовывали его, и взгляд мог погружаться в ее глаз сажень за саженью и никогда не познать его глубину.
Глаз Куа был идеальной линзой. Все, что может сделать линза, мог бы сделать и ее глаз. Никто не мог быть уверен, какие именно чудесные механизмы существовали за голубой поверхностью, но она могла видеть на расстоянии, почти недоступном для обычного телескопа, и могла фокусироваться на микроскопическом. И, возможно, были и другие вещи, которые мог делать единственный глаз. В этом доме мутаций никто не расспрашивал своих товарищей слишком подробно.
– Ты был с нами два года, Керн, – говорила она сейчас. – Всего два года. Ты еще не знаешь, насколько мы сильны и как много мы можем сделать вместе. Брюс Халлам знает, что делает, Керн. Он никогда не работает над теориями. Или, если он это сделает, теории станут правдой. У него такой склад ума. Ты нас не знаешь, Керн!
