Слоями розовыми облака опадали.
Вечер стих, но птицы еще не пели…
(Михаил Кузмин, ноябрь 1917 года)
За месяц до этого в России свершилась Октябрьская революция, после чего Кузмин писать перестал. Первого марта 1936 года, за полгода до «большого террора», он умер. Слава Богу, своей смертью. Учитывая заслуги видного поэта Серебряного века, его решили упокоить в Ленинграде, на Литературных мостках, где хоронят самых заслуженных людей. Но после войны могилу перенесли, освобождая место под мемориал семьи Ульяновых…
Позднее известный питерский правовед (уже не товарищ, а господин) Анатолий Собчак, возвративший городу его историческое название, возмечтал переместить туда и прах Ленина, причем тоже под первородным именем. Но не успел…
Смею Вас уверить, дорогой читатель, что для нас, молодых, послевоенный мир в значительной степени открывался при активном участии кино. Да-да, именно многогранного советского кино, где правда и вымысел порождали в подростковой среде удивительную гармонию отроческих иллюзий, с которыми мы вступали в жизнь, так много чего обещавшую.
Кино, будоражив всех и вся (уже ведь цветное пошло), яркими красками убеждало юность, что все самое трудное (а значит и плохое), позади. Да и по многому видно было! На смену мрачно-загадочному вождю в военной фуражке, которого знали только по портретам, пришел живой, лунообразный балагур в шляпе лопухом, обещавший «златые горы», горячо вколачивая в общественное сознание, что ничего лучше, чем советский строй человечество и не рождало.
Самое интересное, верили! Никита Сергеевич, в отличие от Иосифа Виссарионовича, был такой земной, особенно когда рассуждал о варениках в сметане или принародно обнимался с передовиками сельского хозяйства. Например, с колоритной старушенцией по фамилии Заглада.
Я только начинал сотрудничать на краевом телевидении, как вдруг на крайкомовском «Зиле» в нашу вечернюю программу везут саму, что ни на есть живую Загладу. Она уже гремела по стране в образе народного трибуна и вещала не столько об урожаях (хотя и тут много чего было), сколько драла глотку за советскую власть на некой смеси украинского и русского, этаком простецком суржике, пока однажды не ляпнула на всю страну:
– Где то видано, шоб я, деревенская старуха, да с самим царем обнималась!
Хрущев хохотал громче всех…
– Мужики! – гремела она с трибуны партсъезда, потрясая сухоньким кулачком. – Бросайте лопатиться на своих огородах, идите ковать благополучие страны на бескрайних колхозных полях!
После этакого речитатива первым в президиуме вскочил Хрущев и начал восторженно бить в ладоши. Понятно, что кремлевский зал тоже поднялся и ответил долгой и несмолкающей овацией, криками во славу Родине и партии. Хрущев, придя в восторг от звонких призывов «простой советской крестьянки» (помните, как в фильме «Член правительства»: «мужем битая, попами пуганая, врагами стреляная»), тут же присвоил ей звание Героя труда, громогласно объявив зачинателем нового патриотического движения. Звали ту Загладу не то Надежда Григорьевна, не то Наталья Григорьевна – сейчас уже и не помню.
Так вот, представляете себе тихий воскресный вечер на Краснодарской студии телевидения, находящейся тогда в окружении соломенных крыш зачуханной городской окраины. В эфире очередная нудьга провинциального изготовления о неустанной борьбе за урожай. Мы тогда варились в собственном соку, никакого Центрального телевидения в помине не было, поскольку релейку еще только тянули. Немногочисленный персонал лениво посматривал на часы: «Еще минут сорок и по домам!»
Вдруг по коридору мчится дежурный редактор с перекошенным лицом:
– Ребята! К нам едет крайкомовское начальство! – вопит на все подкрышное пространство.
