Галку за глаза Верстой называли. Роста она была «окаянного», как говорила тётка Соня, соседка, сама весьма выдающаяся в размерах, но Галька её явно превосходила. Сухопарая, жилистая, с длинными ногами, колесоватыми, как у кавалериста, носила она всегда чёрные учительские юбки, невесть откуда взятые, со старыми тельняшками. Про тельняшки народ говорил, будто ещё от мужа-моряка достались, но был ли когда у Гальки муж и как у них жизнь сложилась, никто достоверно не знал. Факт, что мужик некогда имелся. Об этом свидетельствовал сын Вовка семи лет, но фамилию он носил матери.
В жизнь свою Верста никого не пускала, только по рабочей надобности, а трудилась она швеёй на дому. Люди к ней приходили с неказистыми заказами: чаще всего портнихи-товарки, которые оставляли себе работу покрупнее, а ей скидывали дешевые, бросовые заказы вроде постельного белья или подбоя на юбку. За серьёзные вещи Галька не бралась, да ей их никто и не давал по той причине, что периодически, раз в месяц, а то и чаще, Галька уходила в густые многодневные запои.
Если дверь в их с Вовкой квартиру оставалась приоткрытой, значило это только одно: Верста пьёт – спасай ребёнка. Пока Вовка был совсем малым и несмышлёным, его забирали к себе сердобольные соседи и перекрывали Гальке газ от греха подальше. Но как только пацан дорос до разумности, а дорос он в таких условиях весьма скоро, народ перестал таскать его по квартирам – мальчуган уже мог и о себе позаботился, и мать понянчить.
Раз тётка Соня заглянула к ним по обыкновению в открытую дверь. На плите на кухне кипела кастрюлька с нехитрым варевом, а в комнате на вытоптанном, давно неметёном паласе лежала спящая Галька, заботливо укрытая старым покрывалом с оленями. Рядом с ней бездомным щенком ютился Вовка и обнимал себя материнской бесчувственной рукой. Увидев Соньку, тот вскочил и затоптался на месте, скороговористо прося тётку никому не рассказывать. Так-то она хорошая, мать его, просто устала и «жисть паскудная» – оправдывал Вовка родительницу её же словами. Тётка Соня качала головой, махала рукой, мол, нечего с вас взять, и шла восвояси.
По первости на Гальку участкового вызывали. Тот приходил, проводил разъяснительные беседы и грозился забрать сына. Та утихала на срок чуть дольше обычного, но вскорости снова запивала на неделю. Хозяйство брал на себя Вовка, не забывая отключить газ перед выходом из дома.
– И как ты меня накажешь? – говорила пьяная Верста в очередной раз участковому, когда тот вновь заставал её в летучем настроении. – Ты думаешь, я тебя боюсь? Наказания от тебя боюсь? Не-а… Хуже деда того меня уже никто не накажет. Знаешь, какой он тошный? – Верста стягивала к носу всё лицо в кукожистую гримасу и мотала головой. – Стоит мне только на грудь принять и отдохнуть прилечь, как он тут же появляется. Придёт вот ко мне – горбатый такой, востроглазый, сядет на сундук, – Галька кивала в угол, где у неё стоял бабкин сундук, – и смо-о-отрит на меня, смотрит, прям насквозь прожигает.
Участковый молчал.
– А потом головой так потрясёт, будто сказать хочет, что совсем я пропащая и нечего с меня взять, встанет и, согнувшись, уйдёт сквозь стену!
Галька выпячивала нижнюю губу, впиваясь глазами в лицо участкового.
– Бросай пить, Галина Николавна! И не будет к тебе никто приходить.
– Но это ещё не самое страшное, – продолжала Верста, будто и не слыша замечание участкового. – Самое паскудное, это то, что пока он вот тут сидит и бородой своей косматой трясёт, мне жить хочется и вот это, – Галька щёлкала себя по шее, – бросить хочется. Но как уйдёт, так хоть в петлю лезь, до того тошно становится!
– Бросай пить, Галька! – только и мог повторить участковый.
