Дело было на игровой площадке в школе: кто-то крикнул «Эни-бени-жаба!», и все посмотрели на Джинни, а потом рассмеялись. И потом все время звали ее жабой.
Вечером в ванной Джинни попросила папу, чтобы тот тер мочалкой сильнее.
– Но зачем? – удивился он. – Ты же и так до блеска отмылась.
– Нет, я грязная.
– Ничего ты не грязная, глупышка.
– Но я ведь не такая же, как остальные. Хочу, чтобы моя кожа была того же цвета, что у них. Они меня дразнят жабой.
– Просто у тебя кожа одного цвета, а у них – другого, это нормально, – возразил папа.
«Но почему для меня нормально быть не такой как все?» – хотела спросить Джинни. Ведь даже папина кожа была светлой. Но он поцеловал ее, завернул в полотенце и хорошенько растер. Сначала она не могла говорить, а потом забыла, что собиралась сказать. А называть жабой ее в школе перестали.
Дело было жарким днем в конце летнего семестра. Джинни уже исполнилось шестнадцать. Она пришла домой из школы и увидела, что папа уже вернулся с работы и разговаривает с незнакомой женщиной. Обычно он приходил только после шести вечера: Джинни к тому времени уже успевала разделаться с домашними заданиями, почистить картошку, приготовить салат или придумать еще что-нибудь на ужин. Папа не предупредил, что сегодня вернется раньше. Джинни услышала голоса, когда вошла на кухню, и тут же почувствовала, как тревожно сжалось сердце.
Они сидели в гостиной. Папа казался озадаченным, его гостья – дама в костюме – улыбнулась и протянула Джинни руку, которую та автоматически пожала.
– Это Венди Стивенс, – сказал папа.
Венди Стивенс была женщиной крупной – Джинни даже назвала бы ее толстой. Копна ее светлых волос была аккуратно уложена в прическу, больше подошедшую бы певице «кантри», фигуру обтягивал темно-синий костюм, щеки были нарумянены, глаза подкрашены, лоб блестел от пота. А еще она постоянно улыбалась, когда говорила. И задавала – очень дружелюбно – множество вопросов о школе, хобби, занятиях спортом, моде и музыке, но из-за этих вопросов Джинни уже через пять минут растерялась и начала сама себе казаться бунтаркой. Папа ушел на кухню; нетрудно было заметить, что он рад возможности сбежать.
– А кто вы? – спросила, наконец, Джинни. – Вы дружите с папой?
– Нет, я работаю в отделе социальных услуг. Не здесь. В Ливерпуле.
– Вы социальный работник? – немедленно преисполнилась подозрений Джинни.
– Отчасти. А что? Ты не любишь социальных работников?
– Я ни с кем из них не знакома. Просто интересно, почему вы задаете все эти вопросы.
– Хочу познакомиться поближе, – улыбнулась Венди.
– Но так мы не познакомимся… Спорт, мода и музыка – все это не определяет меня.
– Еще я знаю о твоем хобби.
– Хобби?
– Рисование. Живопись.
– Это не хобби, – решительно возразила Джинни. – Не хочу показаться грубой, но… зачем вы здесь?
– Тебя это беспокоит?
– Ага. Вы нас проверяете, или что?
– Что я могла бы проверять?
– Ну не знаю.
– И все же?
Джинни решила, что все это какая-то дурацкая игра, но тут одно воспоминание заставило ее вздрогнуть. Совсем недавно в новостях рассказывали о том, как социальные службы не успели вовремя забрать ребенка у агрессивного отца. Был и другой случай: сотрудники увезли ребенка, а позже выяснилось, что его отец ничего такого не сделал. Не потому ли к ним явилась Венди Стивенс? Неужели кто-то решил, что Джинни бьют дома? Они ведь живут без мамы. Вдруг ее хотят разлучить с отцом?
Джинни встала и подошла к окну, выходившему в крохотный палисадник у крыльца и поля, раскинувшиеся до самого моря. С этими социальными работниками не угадаешь. Она не знала, в их ли власти увезти ее, но кажется, они имели право забирать детей у родителей – и не важно, соглашались те на это или были против. Глупость какая-то. Никто ни за что бы не поверил, будто папа может причинить ей боль. Это же невозможно.
