Там-там-там…
Дождь маленькими железными шариками долбил в шапку раскрытого зонта.
Ты-ты-ты…
Разгонялся и, неожиданно замедляясь, давал небольшую передышку. Пара свободных вдохов, и опять звон, гонка, стук.
Там-там-там…
Впереди дорога, позади дорога. Справа и слева жалобные, сдавшиеся колосья пшеницы. Под ногами размятая, жадно глотающая капли земля. Взгляд устремлен вперед.
Где ты, где ты, где ты?.. Платье вымокло, ноги в грязи, обе руки из последних сил держатся за вертлявую ручку зонта. Ветер, следуя за своим сумасбродным порывом, выворачивает зонт наизнанку и, плюнув в лицо холодными каплями, со свистом уносится в небо подгонять тучи.
Маленькая продрогшая птичка. Потерянная и отчаявшаяся, под большим старым зонтом. Пылинка, песчинка, капелька в этом огромном стонущем мире.
Каждый вечер она встречает возвращающуюся с работы мать. Целый день ожидания ради этих минут встречи. Девочке нестерпимо находиться в компании вздорной чужой старухи, вечно недовольной жизнью, соседями, сыном. Ее сын большой начальник. Он появляется редко. Вместо себя прислал квартирантов, женщину с дочкой. Меня и маму. Тяжелая бабушка, сказал. Характер тяжелый, но ей требуется компания. Мама сказала, что нас бесплатно пустили. Надо потерпеть. Это временно.
Уж лучше бы рядом была своя ворчливая бабушка. Своя, а не чужая, ненужная, забытая, пропахшая нафталином, обидами, сыростью.
Зачем мы приехали сюда? Мы же никого здесь не знаем. И почему с нами не поехал папа?
Дождь с размаху по щекам. Больно, обидно, стыдно. «Что ты позволяешь себе, мелюзга? Как смеешь ты задавать такие вопросы? Кто ты такая?» – возмущенно вопрошает мир.
Захлебываясь слезами неба, покрывшись мурашками, как убитая и приготовленная для жарки курица, Орлет, а именно так зовут девочку, вновь и вновь повторяет:
– Мама, мама, мамочка. Ну где ты? Где ты? Где ты?
Чавкая и дребезжа, там, вдали, куда ходить не разрешалось, потому что железнодорожные пути, потому что опасно, проскрежетал последний автобус. Как будто здесь не опасно. Как будто жить не опасно.
Дождь не прекращался. Дождь испытывал, злил, настаивал. Дождь утверждал свою правоту, силу, владычество.
«Кто ты такая? Как ты смеешь? – настойчиво, не жалея, не слушая, нервно и дергано. – Иди домой, мелюзга! Пошла, пошла отсюда!» – острыми, тонкими водяными прутьями хлестал потерявший всякое человеческое лицо дождь.
– У меня нет дома. Нас временно пустили пожить. Мы должны… Я должна присматривать… но я не пойду туда! – Она кричит. Кри-чит! Я тоже хочу кричать… – Я не пойду туда…
«Глупая, какая же ты глупая! Я раскрою свою огромную пасть, знаешь, что такое пасть? И выпью тебя всю! Всю без остатка!»
И вот когда вся жизнь утекла по капле в землю вместе со слезами и дождем, когда сознание отказывалось верить в то, что замечали глаза, когда одиночество и страх заполнили все видимое пространство, а маленькое тельце била неконтролируемая дрожь и стучали зубы, в тот самый миг заструилась спокойная, мягкая уверенность, что это только начало. Начало нового. Начало другой реальности.
Сила.
Сила и уверенность.
Вдруг.
Из ниоткуда.
Позвоночник расправился, задышал.
Потянул за собою ввысь. Тело разом распрямилось, приобрело живой розовый цвет и как будто стало выше. Сердце увеличилось и стало бескрайним, вместив в себя и поле с колосьями, и раскисшую дорогу, и старую, запутавшуюся бабку, чужую и нелепую, которая стояла на коленях перед маленькой девочкой, покаянно плакала дождевыми каплями и целовала ее руки.
