Низкое полутемное помещение представляло собой четко очерченный квадрат, замыкали который тяжелые потемневшие от сырости и плесени округлые, грубо обструганные бревна. Под потолком, не превышавшим двух метров от земли, тускнела матовая, покрытая пылью, паутиной лампа, одетая в металлический прутчатый колпак, как в намордник, намертво ввинченный в сводчатые доски. Прямо от лампы, точно лапы огромного распластавшегося паука, тянулись во все стороны оголенные провода, два из которых рельсами опоясывали обитую железом дверцу люка, ведущего в жилое помещение дома. Они замыкались на медной скобе с тяжелой увесистой ручкой, находящейся под электрическим напряжением.
Тамара с Галей томились в этом помещении давно. Они уже потеряли счет времени. Первой сюда попала Тамара, немногим позже – Галя. На лбу у обеих синим было выколото: «Рабыня», на шеи надеты собачьи ошейники с грузными цепями, прикованными к центральному бревну удаленной от входа стены.
Соня, третья обитательница подземелья была на особом, привилегированном положении – цепь ее крепилась за ногу к ведущей из подвала лестнице и была не такой увесистой. Да и лоб тринадцатилетней школьницы, в отличие от тридцатилетних подруг по заточению, был чистым и гладким, без наколок и преждевременных морщин. Специально для нее был поставлен старый соломенный тюфяк, где девочка чаще всего лежала, свернувшись полукалачиком, поджав ноги и втянув голову в плечи, накрывшись поверх грязным, свалявшимся одеялом.
Соне снился монастырь, теплый, ласкающий августовский день, клонившийся к закату, наполненный скрипичными партиями кузнечиков и стрекоз, заглушаемыми отдаленными аккомпанементами моторов и тормозов проносящихся по шоссе машин. В предосеннем экстазе краски трав и экзотических сорняков сливались воедино на игриво петляющей, как кошка выгибающей свою спину, тропинке.
Христиан в белых одеждах, зовущий и увлекающий ее за собой. Вот тропинка, выписав знак вопроса, спускается к реке и упирается в шаткий подвесной мост. Там, в дали, на том берегу несказанно прекрасный райский лес: Христиан протягивает ей руку. И Соня, преодолевая боязнь высоты и воды, вступает на пляшущие доски.
Но неожиданно белая тонкая рука Христиана оборачивается грузной, волосатой пятерней Поликарпа.
– Просыпайся, ишь соня, – тормошил ее потной ручищей Поликарп. – Пошли со мной, в другой кроватке доспишь…
Поликарп, слащаво похлопывая Соню по ягодицам, подталкивал ее вверх по лестнице. Дверь люка была открыта, напряжение отключено. Соня догадалась, зачем он ведет ее туда, в горницу. Это он проделывал с ней по нескольку раз в неделю.
– Ну, что, заморыш, небось хочешь поваляться с хозяином в чистой постельке? – Поликарп одернул полу надетого на голое тело ребенка халата, прошелся толстыми, короткими, как сардельки, пальцами по соскам девочки, соскам, как нежные бутоны розовых цветов, девственно набухших в ожидании своего единственного Соломона.
Того самого Соломона из Песни Песней, влюбленного в свою юную Суламифь. «Неужели же для утехи этого похотливого смрадного животного созревали и должны были распуститься ее цветы?» – думала она. А рука Поликарпа уже перекочевывала дальше, вниз по телу. Раскрасневшись и заухав, он начал торопливо растегивать пуговицы штанов. Запрокинув Соню, даже не раздевшись полностью, а только приспустив исподнее, он навалился на девушку всем своим грузным телом, и запыхтел, и «заходил», как паровоз, набирающий скорость.
Поначалу Соня испытывала резкую боль и отвращение, со временем притерпелась, одеревенела и стала бесчувственной, как доска. Она лишь ощущала себя неживым отхожим местом, куда Поликарп справлял свои нечистоты. Но ей это уже было все равно.
