Ветер срывает тёмно-бурые листья и кружит, кружит по всему саду. Те падают на влажную пахучую землю, образуя мягкий ковёр. Мне невыносимо сидеть за свитком с кисточкой и тушью и бессильно глядеть в окно. Пухлые, налитые облака бегут по лазурному небу – явно к вечеру пойдёт дождь, а сейчас короткий просвет, когда можно нагуляться. Я закусываю губу. Думаю, мама простит, если я ненадолго без спроса убегу наружу. Конечно, пожурит, но не всерьёз. Скажу в своё оправдание, будто не хотел гулять после ливня, чтобы не запачкаться.
Беру тёплую накидку от ветра и тихонько, никем не замеченный выбираюсь в сад. Со стороны озера доносятся крики уток. В саду собрали почти весь урожай, даже айву и самые поздние груши, лишь хурма стоит вся в рыжих солнечных шариках.
Мне нравится, как пахнет осень: влажно и терпко, преющим сеном и звериным мехом, кострищем со стороны кухни, где вялят фрукты на зиму. Огонь разжигают раз в несколько дней в глубокой яме, потом вокруг оставшихся углей на глиняных черепках раскладывают собранный урожай, в основном груши и яблоки, и закрывают большой крышкой. Мама сама руководит поваром и служанками. Ей нравится такая работа.
Хрустит сук, я оборачиваюсь на шум. Сердце дёргается в груди: вдруг это кабан или медведь случайно забрёл из леса? А я один и без оружия.
На дереве сидит девчонка – не старше меня, лет двенадцати. Солнце мелькает среди облаков, играет на её коже и на поспевающих рыжих плодах.
– Как ты забралась так высоко? – кричу я.
– С неба спустилась, дурачина, – отвечает она и смеётся.
Потом опасно поднимается на обе ноги, делает шаг по толстой ветке. Кажется, ей не подходит любая хурма, и она тянется к одному, особенно большому плоду. Я наблюдаю, как медленно рука сжимается на тонкой кожице, а нога соскальзывает и девочка летит вниз.
– Ай-ай-ай!
Я подбегаю и вижу, как пальцы впились в хурму, плод лопнул, и в руке осталось ярко-оранжевое склизкое месиво. Девочка поднимает на меня влажные чёрные глазки и улыбается.
– Всё-таки упала, – констатирует она и беззастенчиво задирает порванные полы своего нежно-морковного костюмчика.
Смотрю на белоснежную кожу и окровавленную коленку и невольно охаю.
– Сбегаю позову маму, – предлагаю я.
– Стой, мне страшно тут одной.
– Тогда давай руку, отведу домой. Нужно обработать рану. Ты с родителями приехала?
– А твоя мама добрая? – спрашивает девочка. – Она человек?
– Конечно, – отзываюсь я, её слова отчего-то меня задевают. Какой ещё может быть моя мама?
– Лучше помоги. – Она беспомощно протягивает ко мне ладошку, по которой размазана липкая и сладкая хурма. – Меня пчёлы покусают.
– Уже нет пчёл, осень.
– А что они делают?
– Спят, наверное.
Я хмурю брови, но принимаюсь счищать скользкую мякоть с её руки.
– Не надо лазать по деревьям, если не умеешь. Это не девчачье дело.
– Уверена, я лазаю лучше тебя.
– Ещё чего. У кого из нас коленка разбита?
Кровь так ярко алеет на белой коже среди тусклого осеннего пейзажа, что мне становится не по себе. Я громко сглатываю, и отчего-то глаза начинает щипать. Хочу что-то сказать, но слова застревают в горле вишнёвыми косточками. Что это за девочка? У нас ведь никогда не бывает гостей.
– Тогда достань мне другую хурму, – просит незнакомка.
Беспомощно оборачиваюсь к дому. Оттуда уже бежит мама, и полы ханьфу развеваются на ветру. Оно такое ярко-зелёное, когда всё вокруг пустеет и отцветает.
– Гу-эр![1]
