Кто-то говорит, что жизнь в детройтском гетто — это как приговор
за предумышленное убийство первой степени. Безапелляционный и
пожизненный. Кто-то считает это хронической болезнью без каких-либо
видимых ремиссий. Для одних Детройт — давящая на черепушку бластома
головного мозга, для других — крематорий, в котором тебя вот-вот
зажарят заживо.
У меня не было никаких шансов стать нормальным человеком. Еще в
раннем детстве меня сплавили в приют с выбитыми окнами,
обвалившейся штукатуркой, гадкой кормежкой и обозленными сиделками.
После чего меня удочерили Картеры. Они сумасшедшие, все до единого,
но так уж получилось, что я безмерно их люблю.
Детройт стал моим диагнозом, клеймом на всю жизнь.
Этот город и губит, и калечит, он может растоптать, а может и
вознести. Жизнь здесь — сплошное психическое расстройство, а
Детройт — психушка, полная безумцев.
Мы Картеры.
Мы мошенники. Мы карманники. Мы патологические лжецы.
Мы не ходим в церковь, не платим налоги и устраиваем лучшее
барбекю в округе.
И мы боремся. Потому что нам всегда кажется, что кто-то хочет
нас уничтожить. Каждая минута каждого дня — это война.
Так было до Артура. До того, как он стал светом софитов. И
принес мир на мои кровавые, вечно сражающиеся улицы.
. . .
В тот день я поняла, что я неудачница.
Мы с Хайдом восседали на спинке разваливающейся скамейки у
самого края парковки, прилегавшей к супермаркету на Вудсток авеню,
где уже минут сорок разворачивалась баталия двух водителей,
собачившихся из открытых окон своих машин. Полицию здесь можно
ждать хоть до самой смерти. Учитывая местную криминальную
статистику, дорожные аварии, как фантики, брошенные мимо мусорного
ведра — просто игнорировались.
Никогда не пробовала протухшую мочу, но подозреваю, что вкус у
нее мало чем отличался от того пива, которое я медленно цедила,
борясь с желанием вытошнить содержимое желудка прямо на
тротуар.
Бросив попытки снова влить в себя это пойло, я тупо уставилась
на горлышко стеклянной бутылки, где остался отпечаток вишневого
блеска для губ.
— ...и я так и не понял, куда делись мои штаны.
Представляешь?
— Ага, — я незамедлительно кивнула.
Болтовня Хайда отлетала от меня рикошетом, потому что всеми
ментальными мышцами я была сосредоточена на кармане своей джинсовой
юбки, где вот-вот должен завибрировать телефон. Было бы здорово,
если бы я ждала звонка от парня моей мечты или менеджера из
модельного агентства.
Но нет, в моем мире все куда прозаичнее.
Кажется, я никогда не смогу закончить школу. Мне итак сулит
депрессия и одиночество, а теперь прибавилась еще и безработица. И
все потому, что я застряла в той отстойной части человечества,
которую Евклид проклял, когда придумал математику.
Пару недель назад я завалила экзамен по алгебре. А еще испанский
и географию. Но если географию можно было пережить, а испанский
подтянуть, то вот алгебра... Выпотрошит из меня кишки. А мой
учитель, мистер Таннер, поджарит их на медленном огне и съест на
обед.
Так как перспектива все каникулы проторчать в летней школе меня
совсем не прельщала, я просьбами, мольбами и даже угрозами все же
выбила шанс пересдать итоговый экзамен. Все задания были сданы еще
три дня назад. Оставалось только надеяться, что в них набрался хотя
бы проходной балл.
На нервной почве желудок крутило, как от эффекта Доплера. Если
из-за математики у меня разовьется острая язва, я подам на мистера
Таннера в суд.
Паршивая тройка и три свободных месяца лета, разве я о многом
прошу?
— Тэдди, я перед кем тут распинаюсь? — Хайд ткнул меня в плечо
своим длинным бледным пальцем. — Ты меня вообще слышала?
Я лишь краем уха уловила что-то там про неожиданный поворот
судьбы.
Все мои органы чувств уже давно приспособились игнорировать кучу
словесного мусора Хайда. Он без конца мог вести светские разговоры
о ситкомах семидесятых, модельных показах «Виктории Сикрет» и
остальных вещах, до которых мне в тот момент не было никакого
дела.
