Врач смотрел на меня с недовольством.
Он думал, что я либо вру, либо снова пытаюсь сменить тему. Его старомодные очки в белой, пластмассовой оправе падали на кончик носа и он небрежно их поправлял.
– И что же? Что это меняет?
– Многое. Мне стоит выполнить свое дело, хотя бы ради него. – Сказал я и стал ждать реакции.
– Ах, ваше дело… – затянул он с укором. Он хотел спросить меня из простого человеческого любопытства, что это за дело – лежать весь день в одинокой комнате, но, то ли от того, что его окликнули из коридора, то ли от того, что он вспомнил, что я больной – поспешил выйти, не задавая более никаких вопросов.
В голове у меня все путалось. Мысли накладывались одна на другую, кружили около моей головы и, толкаясь, влезали внутрь. Временами, правда, им становилось отвратительно в пустой, глупой моей черепушке и они так же поспешно, не прощаясь и не формируясь до конца, выбегали прочь.
В коридоре, прямо у входной двери, стоял мой дядя и давал команды молодому врачу. Из своего угла комнаты я слышал прекрасно каждое слово.
– Вы бы присмотрели за ним. – Говорил дядя. – Мы не можем его с собой взять. Нужно будет много разъезжать. Придется его оставить здесь.
– А как же я? – возмущенным тоном спрашивал тот, молодой, что только что со мной беседовал.
– Вас мы тоже здесь оставим. Ну, вы не переживайте! Вам здесь сохраннее будет.
– Ну как же так! Вы меня здесь бросаете, когда под окнами… – он посмотрел в окно, на его счастье, неподалеку раздался выстрел, и он смог горячо прокричать, указывая в сторону грома, разливающегося по стенам домов, – война!
– Никакая там ни война. Вы, голубчик, не знаете, и я не знаю, что это, и как долго продлится. Известно только, что вас мы подставлять никак не можем. Вы очень талантливый врач, и потому лучше вам посидеть здесь, в безопасности.
– Ох… – лишь просипел молодой.
– Все будет хорошо, – улыбнулся дядя, – И еще: не отвязывайте его. – Сказал он и указал на меня, лежащего на кровати. – Ни он, ни я, вам спасибо за это не скажут. Все ясно?
– Вполне. – Грустно ответил молодой. Я даже хотел оскорбиться. Правда, мы так много времени провели вместе. Он постоянно приходил, что-то расспрашивал. Несколько раз даже приходил с коллегами по университету, рассказывал обо мне, думая, что я ничего не слышу. Закрывался с ними в своей комнате и говорил, что я больной. Потом была особенно смешно видеть лица коллег, пробегавших мимо меня в туалет или на кухню: на бегу, делая вид, что вовсе на меня и не смотрят, а просто идут мимо, косятся на мою кровать. Дядя говорил им, что я – чокнутый.
Но! Я не оскорбился. И никогда не оскорблялся. Я знаю, что в глубине души он поверил мне и теперь, к сожалению, начал пугаться меня. С самого первого дня Волнений на улицах, когда люди только кричали, собравшись, еще ничего не разбивая и не взрывая, дядя пришел в мою комнату. Он стоял в дверях, не издавая ни единого звука. В тишине, создавшейся в ту минуту, я отчетливо слышал его неспокойное дыхание. Именно в ту минуту он засомневался: на самом ли деле я сумасшедший. В душе я ликовал, как ликую и сейчас, от одной мысли, что мне поверили. Хотя, по большому счету, это не так важно. Всего важней мое дело.
