Самозванка. Кромешник

«Беру я от дупла осинова ветвь сучнистую,

обтешу орясину осистую, воткну еретнику в чрево поганое,

в его сердце окаянное, схороню в блате смердящем,

чтобы его ноги поганые были не ходящие, скверные его уста

– не говорящие, засухи не наводящие…"

Заговор супротив "опивца зубастого, головастого,

как гадина, еретником именуемого", Симб. Губ.

– Гля, какой! Вот те Хозяина Солнца знак, виритник2, холера железнозубая! – суеверно обмахнувшись затверженным движением, прошипел рыжий молодец в расшитом узорчатой тесьмой сукманце3 и пихнул локтем белобрысого дружка, притаившегося рядом.

По обезлюдевшей околице со стороны корчмы неспешно брёл долговязый, с виду крепкий, будто выдубленный путник, одетый не на здешний лад: в высокие смазные сапоги, зеленоватую тунику и кафтан для верховой езды. На проклёпанных железками, перекрещенных ремнях пояса блестели цепи в три ряда – первый признак господина – и ремешки для ножен, на счастье, порожние. В вороте туники болталось с дюжину нарядных цацек, ровно у девицы или колдуна, а в ухе завлекательно горела самоцветная серьга.

– Уж ладно! – приглядевшись, промямлил белобрысый и чуть косоглазый ученик гончара, пригибаясь ещё ниже. Растущие по ту сторону плетня лопухи не казались таким уж надёжным укрытием от напасти. Виритники имели паскудное обыкновение зреть сквозь стены, чуять живую кровь издалека и морочить взглядом. – Да и откуда бы?

– Из лесу! – рыжий цыкнул щербиной на месте выбитого зуба. – Балий4 сказывал: наднесь заехал да в корчме ужо набедокурил, стервь! И колодезь потравил! Сглазом да плёвом!

– Ох, Деян! – ужаснулся будущий гончар, дёргая дружка за край кафтана, чтоб тот не высовывался. – Почто знаешь?

Рыжий Деян самодовольно усмехнулся, подкрутив едва отросшие усы:

– Балий! – важно сообщил он, снова заглядевшись на дорогу. – Он-то сам видел, в лозняке сидел!

То, что балий Водовит сидел в кустах возле колодца, никого не удивляло. Известное дело, на то он и балий, чтоб чудодеять да напасть загодя высматривать. Но вот холера мимоезжая, глазастым старцем уличённая, вдохновения не вызывала. Смурной мужик за версту смердел проблемами, как заводь – тиной и гнильём. По выправке, по платью, по равнодушию, с которым пришлый брёл вдоль заплотов и едва оперившихся черёмуховых кустов – по всему выходило, непростой гость завернул под кветень5 в их тихое обомшелое Хуторье. С запылённых голенищ едва осыпался присохший по пути суглинок, а на бледном, безбородом лице застыло выражение жестокое и собранное, отчего безоружный колоброд выглядел опасней поднятого с берлоги шатуна.

– И что ж нам делать-то? – тревожно озираясь на спасительно крыльцо избы, прошелестел подмастерье гончара.

От забора пахло прелой древесиной и молодой травой, дёрном и слегка компостом, от рыжего – горячечным азартом и бедой.

– Извести! – Деян стиснул кулаки. – На вилы тварь, да за околицей и закопаем книзу брюхом в шалге6. Жилы главное подсечь, не то выберется… – добавил он мрачно, рыща взглядом в поисках орудия.

– Да боязно чего-то, Деян! – заскулил будущий гончар, выглядывая сквозь щель на дорогу. Бродяга, чернявый, ровно головёшка, на ходу задумчиво вертел на пальцах очередную побрякушку. – Авось, сам сгинет?

– А коли нет? – возмутился рыжий. – Ходят по долам да весям виритники-волколаки, волхиты7 приблудные, озев8 наводят да скотину портят, а то и девок. На днях-от Бажай Шесток, коробейник старший, умом тронулся. Заблажил про ворожбу да кобылиц чёрных, на журавль колодезный взлез да спускаться отказался. – Белобрысый ошеломлённо вытаращился на дружка. Деян многозначительно покивал. – Как сняли – ослеп на оба глаза, трясся весь да вонял преотвратно. А друзья сказывали, накануне ещё гулял да бочонок горькой на спор сам-на-сам приговорить похвалялся. Сглазил молодца стервь проклятый! И тебя сглазит!