Промозглая осень полоснула холодным утренним дождем. Низкое серое небо висело над лесом и, казалось, цеплялось за самые верхушки огромных вековых елей. Сашка лежал прямо на голой земле, плотно усеянной осыпавшимися иголками, и, прижимаясь крепче к мощному смолистому стволу, пытался найти хоть какое-то укрытие под густыми тяжелыми хвойными лапами. Свернувшись плотным калачиком, укрывшись куцей шинелькой, зажав руки между ног, чтобы хоть немного согреться после очередной ночи, проведенной в лесу, он мелко дрожал от холода, забравшегося в каждую клеточку его по-юношески худого тела.
Последнюю спичку он истратил еще позавчера, когда ночевал в большой воронке в середине березовой рощи, которая после бомбежки представляла собой весьма мрачное зрелище. Десятки переломанных стволов, словно мощным ураганом, были разбросаны по всему лесу. Выкорчеванные с корнями старые деревья, иссеченная осколками бомб береста с налипшими остатками человеческой плоти, кусками железа, копоти, гари дополняли уже ставший привычным военный пейзаж.
Сашка вышел к роще к вечеру и до самой темноты копался в развалинах совсем недавно разбитого госпиталя, пытаясь найти что-то съестное. Но, похоже, местные жители опередили его, успев унести все более-менее ценное. Вот и небольшой холмик на окраине рощи тому свидетель. Здесь похоронены те, кому не посчастливилось пережить этот налет немецких бомбардировщиков, которые, выследив очередных жертв – беззащитных раненых и работников медицинской службы, заперли их в этом небольшом лесочке и спокойно забросали бомбами. Разбитые машины и изувеченные палатки с красными крестами – явное тому подтверждение. Одна из бомб попала прямо в яму, в которую складывали тела умерших от ран воинов, и своим взрывом заставила их умереть во второй раз, превратив в кровавую кашу, настолько мелкую, что собирать эти человеческие кусочки не стали, а просто сгребли граблями в образовавшуюся после взрыва воронку и присыпали сверху песком. Так и лежат теперь вперемешку Иваны, Гришки да Федьки, чьи судьбы и тела смешались воедино.
В тот вечер, когда совсем стемнело, Сашка спрятался в одной из воронок и, прикрыв ее сверху остатками медицинской палатки, развел костер. В этот раз на ужин достались пара вдавленных сапогами в грязь сухарей да немного грибов. Он молча грыз засохший хлеб, сдобренный отборной черной грязью, которая противно скрипела на зубах, и печеные грибы, без соли совсем невкусные. Но это была хоть какая горячая еда. Хлеб, картошка и сало, которые ему дал старик, оставивший у себя раненого товарища подполковника, закончились почти неделю назад. И все эти дни Сашка перебивался с грибов на ягоды.
Заходить в деревни, чтобы попросить хоть маленький кусочек хлеба, хоть яблочко, он боялся. Боялся в очередной раз услышать нерусскую гортанную речь пришлых захватчиков. Еще не затянулись душевные ужасы от того страшного лагеря для военнопленных, в который он угодил в первые дни войны. Вот и пробирался на восток, словно дикий зверь, обходя деревни стороной, идя по маленьким, еле заметным тропинкам и все время прислушиваясь к посторонним звукам, готовый в любую секунду сбросить с плеча винтовку и выстрелить.
Хорошо, что успел насобирать три полных магазина патронов. Больше нести было совсем тяжело. Винтовка больно натерла плечо, мешала при ходьбе, но бросить ее Сашка не мог: сам для себя решил, что с оружием он еще боец, а не беглец. То же самое говорил и товарищ подполковник, когда они выбирались из очередного окружения. И нужно было идти, не останавливаясь, туда, где гремели все удаляющиеся раскаты фронта. Нужно во что бы то ни стало выйти к своим. Они должны знать, что Сашка не предатель, не дезертир, что тяжело раненный товарищ подполковник отправил его выходить в одиночку, а сам остался, так как идти дальше уже не мог: не слушалось тело, в котором уже, наверное, почти совсем не осталось крови. А он, Сашка, еще повоюет, еще пригодится своей стране в борьбе с навалившимся злом.
