Счастливцы

Самокаты, стоявшие возле дома, выглядели одинаковыми; на многих висели бирки с именами владельцев. На одной бирке значилось: «Профессор Курносов». По утрам хозяин самоката сбегал по лестнице, подъездная дверь громко хлопала у него за спиной – он почти опаздывал в университет, и его радовало, что сейчас надо будет лететь так, что в ушах станет петь ветер. Самокат был простой, без мотора, Курносову нравилось отталкиваться и набирать скорость. Колёса катили очень мягко, ни камешка, ни щербинки не было на дороге. Он то и дело встряхивал головой – густейшие патлы цвета соломы падали на лицо.

Со стороны его можно было принять за студента. Но все горожане знали: вон едет профессор Курносов! А то, что не окликали его, не кричали из окон: «Здравствуйте, профессор Курносов!» – так это потому, что в городе жили воспитанные, деликатные люди. Они думали: «Зачем отвлекать профессора? Вдруг он работает над новым открытием?» Поэтому здоровались с Курносовым только те, кто попадался ему навстречу. Он поспешно кивал, удивляясь: «Откуда они все знают меня? Как неудобно, что я не помню! Должно быть, мы вместе катались на самокатах. Или занимались в одной группе в бассейне».

Потом, правда, он вспоминал: «Да они же считают, что я сделал открытие! Поэтому я здесь у них знаменитость… Но ведь, когда я не на лекции, меня невозможно узнать!»

Это он так думал.

В университете Курносов солиднел на глазах. Он боялся, что студенты не станут его слушать, если он будет выглядеть как они. К счастью, он умел делаться старше, когда было нужно. Он зачёсывал волосы назад – и в них становилась видна проседь, а на лице проявлялись морщины. «Достаточно ли я старый? – переживал Курносов. – Может, надо было пиджак надеть? Но в пиджаке неудобно на самокате, да и потеешь в нём».

Волнуясь, он поднимался на кафедру. Двести пар глаз смотрели на него, двести человек сидели не шевелясь – они готовы были принять безоговорочно, впитать в себя любое его слово. Ему казалось, что его слушали бы сколько угодно. Две, три, пять лекций подряд. Но он не знал, о чём говорить так долго. Цифры, формулы, графики, системы уравнений есть в новых учебниках, он там всё описал очень просто – так, что даже не очень способный студент поймёт. Курносову пришлось спорить с редакторами, с издателями своих книг, доказывать: «Если мы можем сказать понятней, зачем напускать тумана?» Но всем людям сразу не угодишь, и он уже слышал много раз, что всё поразительно просто. Так, как не бывает. И он в ответ разводит руками: мол, да, законы совсем простые, но вот получилось же, сами видите – всё работает…

Когда он знает, что прав, а спорящие с ним не правы, он чувствует перед ними вину. Его открытие сделало счастливыми многих людей, так говорят. Мол, каждый может теперь найти себя. Стало легко выбрать, где тебе будет интересно – каждый день с утра до ночи – и где ты будешь полезен. Лектору боязно, что кто-то услышит в его словах напоминание о его грандиозных заслугах – и дальше, ещё хуже, вопрос, обращённый к каждому по отдельности: а что было бы с тобой без меня? И с тобой, вон ты, весь в веснушках? И ты, в синей рубашке? Но лектор отгоняет от себя свой страх и говорит себе: «Кто думает сейчас о том, что было раньше? Кто помоложе, особенно дети переселенцев, чуть что говорят старшим: да раньше, может, вообще при лучинах сидели!»

Даже его внучатый племянник Саша, двенадцати лет, отмахивается так от прапрабабки, если она допекает его попрёками: «Вы при лучинах росли!»

Курносову смешно: какие лучины? В зале у его бабушки была люстра с висюльками чуть ли не до пола, а в кухне – голая незащищённая лампочка. Если долго смотреть на раскалённую нитку внутри, то потом только её и видишь перед глазами – и страшно, что теперь так будет всегда.