«Гнев – начало безумия.»
– Цицерон.
Семь дней непрерывного дождя. Это был не просто дождь, который сбивает пыль с асфальта, заставляя прохожих с улыбкой искать укрытие от нежных капель. Он словно шёл изнутри самого Соломона, просачиваясь сквозь трещины в его душе, обволакивая всё вокруг серой пеленой, проводя границу между настоящим миром и миром, который остался в прошлом.
Семь дней. Семь шагов. Семь нот. Семь цветов радуги после дождя. Странная, почти издевательская симметрия. Соломон часто размышлял об этой загадочной цифре – как семь дней могут стать пропастью, разделяющей две жизни? Богу понадобилось семь дней, чтобы сотворить всё сущее. А ему – столько же, чтобы разрушить свою жизнь.
– Нужно закончить всё это, приняв таблетки: белая, синяя, красная… – перечислял он, непринуждённо улыбаясь, – абсурдность.
Произнесённые слова повисли в воздухе – это была лишь условность, но именно она придавала происходящему зловещую определённость.
Соломон решил в последний раз осмотреть комнату. В углу стояла незаконченная картина Евы. Мазки краски, изображавшие образы реки Стикс, застыли на холсте. Она, словно предчувствуя свой уход, изобразила именно этот сюжет – поток воды, несущий в себе все человеческие слёзы, пролитые с начала времён.
На стене рядом с картиной висела старая гитара с порванной струной. Он медленно подошёл к инструменту и холодными руками взял его. Пальцы, дрожащие от усталости и боли, коснулись струн. В этот момент раздался пронзительный звук, после которого Соломон резко ощутил, как через пальцы прошла вспышка боли. Все чувства слились – боль, страх, отчаяние и, в то же время, освобождение. Реальность дрогнула, погружая его в бессознательное состояние, где грань между реальностью и иллюзией стала неразличимой.
Открыв глаза после внезапной боли, Соломон решил вернуться к таблеткам, но его взгляд упал на последнюю записку Лики, лежащую на том же столе, придавленную флаконом духов, иногда казалось, что жидкость внутри меняет цвет, словно чувствуя настроение.
«Если услышишь дождь – это я пытаюсь докричаться до тебя».
Странные слова, ранее казавшиеся ему загадочной метафорой. Впрочем, теперь, когда всё рухнуло, а весь мир стал чёрно-белым, эти слова звучали как пророчество.
Каждая капля – отдельное слово в послании, которое он не мог разгадать. Дождь пытался с ним поговорить, но на языке, который человечество не слышало со времён Вавилонской башни, – языке чистых чувств, не засорённых грамматикой и синтаксисом.
Соломон провёл пальцами по записке, на которой ощущались едва заметные следы, оставленные ручкой. Почерк Лики был резким, буквы то взмывали вверх, то падали вниз, словно электрокардиограмма души, где каждая буква – удар сердца, то ровный, то сбивающийся в аритмию.
Разве мог он предположить, что эти слова станут последними? Предположить, что от её присутствия останется лишь клочок бумаги и легкий аромат духов?
Может ли отсутствие быть настолько материальным? Он чувствовал его физически – отсутствие Лики, отсутствие Евы. Все, кого он любил, уходили, оставляя после себя пустоту.
Соломон, как человек, всегда стремившийся к ясности, с каждой секундой чувствовал, как мир рассыпается. Он резко проглотил несколько таблеток, чтобы страх перед смертью растворился полностью.
Подойдя к окну, он увидел, как дождь, искажая реальность, превращал мир за стеклом в размытое полотно. Возможно, настоящая реальность именно такова – размытая, нечёткая, без контуров и определённости, а все эти годы он лишь обманывал себя иллюзией ясности, прячась от настоящего хаоса жизни.
