Родион
На границе мы теряем непозволительно
много времени. Автобус выбивается из графика без малейшей надежды
приехать к пункту назначения вовремя. А впереди у нас – ещё долгая
дорога.
Утром мне позвонил отец Лёхи и
сказал, что сын в тяжёлом состоянии загремел в больницу. Никаких
подробностей Фёдор мне не сообщил, кроме короткого:
– Ты ему нужен.
Эта фраза стала между нами своего
рода кодовой для критических ситуаций. Я вынужден был бросить
переговоры, пообещав будущим партнёрам вернуться к ним через
неделю, и ринулся домой.
По закону подлости прямого самолёта
ни сегодня, ни завтра по расписанию нет, на поезд все билеты
распроданы, а все варианты с пересадкой оказались дикими, с
неудобными стыковками и ещё более длительными, чем на автобусе. И я
купился на обещание перевозчика домчать меня до столицы завтра к
полудню.
Мы опаздываем на три часа. Темно,
моросит противный осенний дождь, и по трассе – сплошные фуры. При
таком раскладе не нагоним. Хорошо, если нигде в пробку не попадём и
не отстанем от графика ещё больше.
Если в три часа будем на
автовокзале, то не позже четырёх я уже приеду в клинику. Это
терпимо. Прикидываю, что могло случиться. Мы виделись с Алексеем
чуть больше недели назад. Он рассказывал, что начал писать
дипломную работу, жаловался на драконовские требования к оформлению
документации. У меня все эти заботы были в далёком прошлом, в почти
забытой жизни, стёртой из памяти. Я слушал друга и улыбался: у него
ещё так много всего интересного впереди. И ведь разница у нас –
меньше десятки, а как будто – разные поколения.
Начинает светать. Проваливаюсь в
дрёму. Мне снится что-то неприятное и тяжёлое. Я несколько раз
просыпаюсь от громких звуков, но потом меня снова окутывает
сон.
Я проваливаюсь в бездну, и сознание
охватывает ужас. Я будто лечу в глубокое ущелье и больно ударяюсь о
выступающие скалы. Всё тело нестерпимо болит, очень мучительно. Я
чётко знаю, что это – сон, и пытаюсь заставить себя проснуться,
открыть глаза, чтобы прекратить кошмар и это мучение, но у меня не
получается. Меня будто засасывает в какую-то воронку, и я ничего не
могу с этим поделать. Мне кажется, что я умираю. А потом всё
исчезает: сон, боль, мысли, ощущения. Как будто меня и вовсе больше
нет…
Откуда-то, словно из другого
измерения, я слышу голос. Он принадлежит женщине, вернее, девушке.
Голос кажется мне знакомым, но узнавания не происходит, потому что
вместе со звуками на меня наваливается боль. Она искажает
восприятие и, вероятно, вызывает странные сновидения. Всё снова
уплывает, будто растворяется в тумане, и я опять оказываюсь
нигде.
Мне снятся странные сны. Совершенно
бессмысленные. Темнота сменяется светлыми пятнами, они становятся
яркими и мельтешат, как в калейдоскопе. Меня словно болтает в
центрифуге где-то между мирами.
– Валя, как он? – снова тот же
женский голос, как будто встревоженный.
На сей раз я различаю слова. Я слышу
их поначалу где-то далеко, а потом звуки приближаются и становятся
всё более чёткими. Где я? Ничего не помню и не понимаю. Откуда эта
невыносимая боль? Что со мной случилось?
Если всё наяву и я не сплю, то это –
больница. И я, кажется, жив, но не очень здоров. Вокруг – кромешная
темнота. Я ослеп?
– Пока не приходил в себя, – другой
женский голос. – Знакомый твой?
– Нет, откуда?
А во мне растёт уверенность, что мы
знакомы. С ней связано что-то очень приятное, значимое, но в то же
время болезненное и тоскливое. Пытаюсь вспомнить детали, но
сосредоточиться не удаётся. Боль усиливается, она сводит меня с
ума. Наверное, я начинаю стонать, потому что второй женский голос
кричит:
– Зови Петровича! Кажется, он
оклемался!
“Оклемался” для моего состояния
звучит почти как насмешка. Слишком громко и не похоже на
реальность. Но мужик, которого Валя назвала Петровичем, спустя
время появляется и начинает задавать мне какие-то вопросы.
