Бродяга закряхтел и заставил себя встать. Последняя сигарета, словно сама выпрыгнула у него из пальцев и укатилась под валявшийся рядом картон. На неверных и не совсем трезвых ногах он проковылял к груде хлама посреди узкого переулка. Крякнув, бродяга нагнулся и начал ворошить картон грязной рукой в вязаной перчатке с отрезанными (а может оторванными) пальцами.
– Н… где же т… чтоб тя… – Бормотал он, раскидывая вокруг себя мусор.
Наконец он заметил в пыли краешек фильтра.
– Вот ты где… папироска. – Прокряхтел он, откидывая прочь картонку.
Тяжело выдохнув, он распрямился. Сквозь скомканную и спутанную бороду бродяга любовно сдул с сигареты пыль и засунул ее себе в зубы. Облокотившись, он обстучал себя по карманам и складкам обносков, которые обильно покрывали его фигуру. Запустив куда-то под ткань руку, он выудил дешевую пластиковую зажигалку. Но, прежде чем закурить, он вскинул взгляд. Прищурившись против солнца, он глядел на раскинувшийся унылый пейзаж впереди.
Всего несколько полуразрушенных зданий, далеко отстоящих друг от друга, находились за чертой города – остатки Жилищной Реформы. Тогда еще не погребенное заживо правительство создавало Сектора, где можно было бы поселить не вмещающихся в переполненные городские кварталы жителей. Эти Сектора не имели никаких названий, лишь номера. Бесконечные номера одинаковых жилых коробок. Эти районы превратились в трущобы еще до того, как были достроены.
Исчезло правительство, исчезли Сектора… Причем Сектора исчезли раньше. Разрушены в пыль, их сравняли с землей, оставив лишь обломки и осколки, и город стала окружать Охряная Пустошь, щедро укрытая бетонной пылью.
Сотни тысяч потерявших кров устремились обратно в городские чертоги, занимая каждую нишу этого многоярусного мегаполиса, находя жилье и над крышами домов и глубже нижних уровней подземелий. Город еще раз подтвердил свое прозвище – второе имя, известное далеко за окраинами; оно никогда не являлось его официальным названием, но именно оно было по-настоящему его сущностью, именем, под которым его знали далеко за пределами – Вавилон.
Чуть щурясь и пожевывая папиросу, бродяга смотрел вдаль, облокотившись на кирпичную стену. Пустоши раскрывали перед ним свои объятья, завывая ветрами в пограничных переулках. Ветер своей дланью зачерпывал горсти пыли с земли, то растягивая их тончайшим одеялом над пустыней, то скручивая это одеяло в узлы, то мягко устилая его вновь на землю.
Бродяга смотрел на фигуру вдали.
Сереющие в мутном свете застланных тучами небес руины башни, с едва заметными трепещущими на сильном ветру лохмотьями, зацепившимися за изломанные ребра ржавой арматуры на верхних этажах, отбрасывали массивную угнетающую тень на одинокий бредущий силуэт.
Бродяга закурил, глубоко затянулся и с громким выдохом выпустил дым, окутав им свое лицо.
По пустоши брела женщина.
Задумчиво затягиваясь, бродяга наблюдал, как ее сгорбленная фигурка медленно двигается в его сторону. Ветер окутывал ее песчаными вихрями, но она лишь прикрывала лицо ладонью, даже не сбавляя шаг. Когда она приблизилась, бродяга смог рассмотреть ее лучше – ссутулившаяся, тощая, одетая в грязные лохмотья, развивающиеся от порывов ветра и хлещущие ее по бокам и спине. Женщина вся была покрыта грязью, будто ее валяли в дорожной пыли; под грязью едва можно было различить огненно-рыжий цвет ее скомканной копны волос, затвердевшими колтунами тянущейся за ветром. В окрестных деревнях – там за Пустошами – эти суеверные параноики скорее всего окрестили бы ее ведьмой.
Тем временем женщина уже была совсем близко и, заметив бродягу, направлялась прямо к нему. Теперь он мог разглядеть ее лицо. Оно было молодым и под слоем грязи казалось неприятным и несимпатичным. Усталость сделала свое дело, оставив на нем несколько глубоких морщин. Но таким людям, как этот бродяга, было не привыкать видеть грязь, потому он без труда разглядел всю красоту узкого лица с острыми чертами, красоту холодную и опасную.
