- Мамочка, расскажи мне ещё раз про папу... - Бертин обнял
лохматого медвежонка, пошитого недавно ему бабушкой, расплющив по
своему тощему, никак не поправляющемуся, тельцу.
- Что тебе рассказать о нём, медвежонок? Ты же всё уже знаешь...
- Бертин сходил с ума по этим бурым и сильным животным, нередким в
наших горах. И это детское прозвище, закрепившееся за ним, как и
его"Бертин", спящий медведь, напоминало мне о том, как я и Тибольд
никак не могли подобрать имя для нашего второго малыша. И только
услышав о нападении медведя-шатуна на стоянку охотников, мы,
переглянувшись, почти одновременно произнесли это слово. Смех
закрепил нашу сделку, а малыш стал тем, кто носит данное ему от
рождения и благословенное прозвище с большой гордостью.
- Как вы с папой познакомились? А правда то, что он достал для
тебя эльдвайс и чуть не упал со скалы?
Эту историю наш с Тибольдом сын слышал уже тысячу раз, и я
начала рассказывать её ему в тысячу первый.
Вдруг в дверь нашего дома постучали. Кто-то крикнул:
- Вдова Тибо! Вдова Тибо! Он умирает! Скорее! Помогите!
- Мама? - встревоженный голосок Авидеи раздался позади. Я
погладила Бертина по голове и, добавив в голос побольше
уверенности, сказала:
- Ложитесь спать... Я зайду к бабушке, пусть присмотрит за
вами...
- Но мамочка... - Бертин был явно расстроен тем, что мне не дали
продолжить свой рассказ, на что я поцеловала сына в лоб и заверила
его:
- Утром расскажу, спи, медвежонок...
- Опять твоя работа... Когда папа был жив, он не позволял тебе
отлучаться по ночам!!! - в голосе Авидеи я слышала раздражение.
Вздохнула, повязала на голову тёплый платок, накинула полушубок и
вышла в морозную ночь.
Яркие звёзды ослепили меня. У нас в горах они светились так ярко
и были такими большими, что, казалось, протяни ладонь, и они
попадают в неё, как гроздья спелой тамарины...
- Что случилось? - спросила я у сухонькой женщины, Калдии Тронг,
нашего общинного бухгалтера и эконома.
- Он опять переел кульпачихи, а теперь задыхается...
Её супруг, тучный и ленивый сапожник Ольдат Тронг, имел
индивидуальную непереносимость кульпачихи, нашей местной ягоды.
Калдия поэтому старалась её не держать в своём доме, но Ольдат
иногда приносил её от родственников или друзей, и демонстративно
вкушал, заставляя свою жену и меня, лекаря нашей общины, очень
сильно поволноваться. Ни в какую непереносимость он не верил, а
когда приступ заканчивался говорил одно и то же:
- Это Калдия мне тычинки в брагу добавила... Вот меня и
скрутило...
Брагу сапожник очень уважал и пил её практически ежедневно.
Конечно же, никакой тычинки в браге отродясь не плавало: эта травка
очень ядовита. Сумбарахов ею травить, а не лечить от
алкоголизма...
Мы уже не спорили с упрямым сапожником, а просто лечили его. Я -
травами и притираниями, а жёнка - уговорами да обниманиями.
- Ольдат, тебе же нельзя...
- Не суй свою тычинку в брагу, дура-баба... - забубнил сапожник,
пока я помогала Калдии раздевать его да обтирать раствором
калужника. Его покрасневшая, вздувшаяся на руках и лице кожа, мне
определённо не нравилась. Такая краснота могла быть признаком
апоплексии, но доктор из нашего центрального Стревина должен был
явиться к нам в общину только в начале весны. Нужно было
посоветоваться с отцом.
- Калдия, я ухожу, - и пока хозяйка меня провожала, быстро
объяснила ей, как вредно Ольдату есть ягоды кульпачихи. Калдия
горестно выдохнула, и её рот скривился:
- Айо, ты сама видишь, какой он упрямый! Что я могу?
- Поговори с ним...
- Бесполезно... Может, твой отец...?
Пожав плечами, я ушла. Редкие огни и звёзды были моими
попутчиками в дороге до дома. До рассвета было ещё далеко, но сон
уже убежал от меня.
