Наконец-то!
Я дочитал эту книгу до конца и отложил в сторону. Затем встал, лениво потянулся, вышел на кухню, к крану, и набрал в чайник воды. Поискал глазами спички – ага, вот они, на бежевой скатерти, привычно грязной и в новых коричневых кругах от чьей-то кружки. А искомые мной «балабановские» спички у плиты, прямо возле самой большой горелки. Их легко можно было бы заметить, если бы на горелке не стояло большое ведро, серое, цвета свитера, в который я сейчас одет. Кто-то из моих соседей грел воду – горячей воды в общежитии не было уже второй день, и поэтому частенько и я и мои соседи пользовались одним и тем же ведром для ее подогрева. Сейчас зима – и лишь недавно я понял эту изощренную логику отсутствия горячей воды в холодную зиму и отсутствия в жаркое лето воды холодной. И кроется она вовсе не в прорыве труб или очередном капремонте.
В дверь секции постучали. Я быстро подошел к окну и увидел на парковочном месте то, чего сегодня видеть не хотел – замызганные еще осенней грязью «Жигули» 74-го, наверное, года. Именно по рисунку этой грязи я и мог определить, что это именно те «Жигули», приезд которых к моему дому сегодня ну вот совершенно никак не уместен – я ведь хотел пойти сегодня к Юле, а Юлия и без моего очередного отсутствия будет на меня сердиться. В дверь секции постучали вновь. Жигули, gigouli – есть нечто, почти французское, в этом слове. Собственно, только эта сторона автопрома – названия марок – и могла меня интересовать. В машинах и годах их выпуска я ориентируюсь хуже любой девчонки. Я считаю, что мне можно – я поэт, если что. А вот тот, кто приехал на «Жигулях», представлял собой мою contraire.1 В нашем мире равновесия он избытком знания в области машин покрывал мой долг машинного незнания и, напротив, его дворовый юмор ограждал наше строгое равновесие от переизбытка в нем поэзии. И пока я об этом равновесии думал, в дверь секции постучали в третий раз, и стук этот был ощутимо яростнее предыдущих двух.
Чтобы избавить своих соседей от открывания двери пришедшему не по их честь гостю, я рванул к двери, повернул тугой, хоть и недавно смазанный замок и открыл скрипучую дверь секции. Ох, как же я был бы не прочь, чтобы на этих «Жигулях» приехал сегодня убийца Бельчагина! Раз и навсегда избавился бы от этого следующего за постоянным скрипом двери постоянного вопроса:
– Когда же ты отсюда съедешь?
– Мне здесь кое-кто нравится. Ее комната прям нарочно соседствует с моей.
– А Юля? – спросил Бельчагин.
– А не твое дело.
– А не передергивай! Снислаич хочет тебя видеть. Поедешь со мной.
– Мне больше нравятся желтые автобусы.
– Бесплатные автобусы нравятся всем. Но Снислаич хочет, чтобы ты приехал со мной. Он тебе не доверяет.
Я вспомнил, что спички-то я нашел, а вот чайник на газ не поставил.
– Сейчас, – сказал я Бельчагину, важно подняв руку и ею погладив бы воздух.
Быстренько сбегав на кухню, сделав нехитрое и обыденное дело, вернулся к Бельчагину. Он уже стоял в самой секции. На моей, фактически, территории.
– Так что же случилось?
В ответ Бельчагин равнодушно пожал плечами.
– Не знаю, но лучше поторопись.
– А…
– Большой Латыш тебе все объяснит.
Я не стал говорить Бельчагину в очередной раз, что Лев Станиславович Линдянис – не латыш и даже вообще не прибалт. Как говорили под Дубровкой, «и с разбега коленом бревно не сломаешь». Мало того, что «Ляндинис» не обязательно должна быть балтийской фамилией, так она может и не быть фамилией вовсе, а псевдонимом, как и «Большой Латыш». Вот только «… Латыша» придумал Бельчагин, а вот «Линдянис», может, придуман ради какой-то коварной и мне пока неизвестной цели.
