Молочно-белый свет за невзрачной полотняной шторой возвещает приближение утра. У меня болят пятки, голова как наковальня, и словно скафандр сжимает все тело. Моя палата потихоньку освобождается от мрака. Я разглядываю фотографии дорогих мне людей, детские рисунки, рекламные плакаты, маленького велосипедиста из жести, присланного накануне приятелем из Рубе, и кронштейн, нависающий над кроватью, в которой я вот уже полгода как обосновался, подобно раку-отшельнику.
Не надо много времени, чтобы сообразить, где я нахожусь, и вспомнить, что моя жизнь резко опрокинулась в пятницу, 8 декабря прошлого года.
До тех пор мне никогда не доводилось слышать о мозговом стволе. В тот день я совершенно неожиданно обнаружил для себя эту основную деталь нашего бортового компьютера, непременную связующую нить между мозгом и нервными окончаниями, когда сердечно-сосудистое нарушение вывело вышеупомянутый ствол из строя. Прежде это называли кровоизлиянием в мозг и от этого попросту умирали. Развитие реанимационных технологий усовершенствовало кару. Выжить можно, но при этом заполучишь то, что англосаксонская медицина и окрестила как раз locked-in syndrome[1]: парализованный с головы до ног пациент замурован в собственном теле, он мыслит, но этого не видно, и единственным средством общения становится левый глаз, которым человек может моргать.
Разумеется, главное заинтересованное лицо последним было поставлено в известность о дарованной ему милости. Я получил право на двадцать дней комы и на несколько недель неопределенности, прежде чем действительно смог осознать размеры трагедии. Окончательно я очнулся лишь в конце января, в этой самой палате беркского Морского госпиталя, в окна которого сейчас проникают первые отблески зари.
Это самое обычное утро. Каждые четверть часа, начиная с семи утра, перезвон в часовне отмечает бег времени. После ночной передышки мои забитые бронхи снова начинают шумно работать. Руки, судорожно вцепившиеся в желтую простыню, причиняют мне боль, но при этом я даже не могу определить, горячие они или ледяные. Борясь с анкилозом, я пытаюсь потянуться, заставляя руки и ноги сдвинуться на несколько миллиметров. Зачастую этого довольно, чтобы принести облегчение измученным конечностям.
Скафандр становится менее гнетущим, и разум теперь может порхать как бабочка. Столько всего предстоит сделать. Можно воспарить в пространстве или во времени, отправиться на Огненную Землю или ко двору царя Мидаса. Можно нанести визит любимой женщине, проскользнуть к ней и погладить ее еще сонное лицо. Можно строить воздушные замки, добывать Золотое руно, открывать Атлантиду, воплощать свои детские мечты и взрослые сны. Словом, отвлекаться, чтобы делать передышки. Но главное, мне надо сочинить начало этих путевых заметок неподвижного человека, чтобы быть готовым, когда посланец моего издателя придет записывать их под диктовку, буква за буквой. Мысленно я десять раз перемалываю каждую фразу, убираю слова, добавляю прилагательные и учу свой текст наизусть, параграф за параграфом.
Половина восьмого. Дежурная медсестра прерывает ход моих мыслей. Согласно заведенному порядку, она открывает штору, проверяет трахеостому, капельницу и включает телевизор – скоро выпуск новостей. А пока мультфильм рассказывает историю самой проворной жабы Запада. Что, если мне выразить желание быть превращенным в жабу?
