Зелёная мерцающая пелена, почти тёмная на фоне пронизывающих её бликов, погружаясь ниже и ниже вплоть до зыбко-бледных стеблей, тянувшихся вверх и выбрасывая глазам какие-то возникающие прямо в зрачках чёрно-рогатые головы, смутно шеверящиеся или вдруг свивающиеся в потревоженные кольца – потом разом она распахнулась сверху ослепительным водопадом и из него возникло что-то большое, мохнатое, доброе; крупные глаза-бусины приблизились к глазницам, уткнулись влажным, тёплым в нос…
…Ужасно захотелось уткнуться лоб в лоб; смех и щекотка раздирали горло и пружинили тело, подбрасывали на всех четырёх конечностях – и это тоже прыгало и издавало восторженные вопли; упиралось в плечи и поднималось вместе на задние конечности, ликуя и подпрыгивая – отталкивая и прижимаясь. Пальцы погружались в мягкую ласкающую шерсть, вспыхивали белой кожей на бурой переливающейся волне.
Обнялись – слились, мягкое, мохнатое обволакивало. Губы ловили, наполнялись шерстью, упивались ею – шептали…
…МИШАНЯ…
Вдруг ликующее мохнатое исказилось в испуге, жалостливо застонало, поползло в сторону – и его заслонило большое, сердитое, тёмно-вонючее, и другие глаза, большие, сердитые перекрыли всё. Где-то за ними плакал-ухал Мишаня… За что?…
Тыкался лбом в это большое, неподвижное, хватался ручонками в утопающей шерсти – кричал… Не хочу!… Мишаня!…
…Что-то неодолимо мощное подхватило за заплечник рубашонки, взвило кричащего, возмущённого – развернуло и опрокинуло на корточки головой назад и… Шлепок по задушке, увесистый, но не злой отправил яростно вопящего навстречу набегающим людским крикам…
Вскочил, зашатался, повернулся, попытался побежать обратно… – видел, как здоровенная медведица гонит-толкает лапами и головой пытающегося обернуться Мишаню в дебри…
…Огромная, охватившая весь зад ладонь поймала, подняла вопящего, рвущегося защитить Мишаню…
…и другая, тонкая, с длинными пальцами, сходящими на конус последних фаланг, необыкновенно мягкая, нежная, ласкала и гладила по лицу, заслоняя – открывая глаза… Совсем не такая, как у мамы – Пости: тоже добрая, но с прямыми пальцами, круто закруглёнными по концам…
Губы шептали:
– …Мама…
– Что-то не так, сынок? – ,теперь уже другая, сильная, тёплая, добрая рука с короткими круто закругляющимися на конце пальцами мамы-Пости, гладила по голове, снимая навалившуюся тоску и боль, стыдила за ползущие слёзы…
– Всё, всё: повернись на другой бочёк – ангела придавил; он к тебе прилетел, присмотрел, поберёг, теперь к себе на небушко в раинку свою полетит…
Поправила подушку, натянула выше необъятную Гущину милоть /плащ-одеяло из овечьих шкур/ – тихое ровное дыхание успокоило: заснул…
…Гуща пришёл за полдень – большой, пахнувший лесом; принёс тетёрку, кузовок грибов и в свёрнутых в кулёк лопухах какую-то необыкновенно духовитую малину.
Ахнула:
– Да где такую малину нашёл – завтра сбегаю!
– Эк, это не малина – это царь-ягода, княженика. В год не сыщешь – а сыщешь, медведи не подпустят.
– И как её есть? С молочком?!
– Сначала дай по горсточке – потом как знаешь. Вот птицу целиком в глине запеки – не рушь
– Да мне не в труд!
– Знаю-знаю – ,большая тёплая рука легла на замершее плечо: одна молчаливая мужская ласка – а как сказала: и ты в моё сердце допущена…
– Гуща, Аюшка во сне стонал, плакался: всё тот сон снился, как мы с медведицей и медвежонком столкнулись: вскрикивал, звал… Ханум на том свете неспокойна – надо бы на жальник сходить… Аюшке показать… Да и почистить могилку…
– Там всё чисто – мимо никогда не пройду… А сходить надо… Иди груднячков кормить – на рубахе уже пятна.
