Небо – сероватое ватное одеяло; воздух – студенистый, влажный, липнущий к телу, лицу эфир; земля – исполинская туша некоего нового, странного, неведомого науке животного. Мир – умирающее насекомое; сокращает сочленения медленно, в бесцельной агонии…
Дверь скорой захлопнулась с протяжным, медным каким-то лязганьем, и нашего героя – назовем его Адонис – повлекло куда-то – куда – хер знает! – в железной утробе автомобиля. Молчаливые, по виду нескучающие санитары-медбратья хранили монументальную неподвижность, лишь слегка покачиваясь, когда машина встречалась с «лежачим полицейским». Один из парней, с черными – вороново крыло – длинными, блестящими, заплетенными в две косы волосами и монголоидным разрезом глаз, был похож на индейского вождя.
Пред очами его, словно прерии, проплывают медленно – ограничение скорости 40 км/час – холодные камни Петербурга. И, словно в давнем сне, по внутренней поверхности глазного яблока стекают новые – теперь давно забытые – видения далекой Родины, убитых братьев. Давно, давно это было; зарыт теперь топор войны, и братья вождя – ни живые, ни мертвые – в линялых джинсах и дешевых шмотках – подачка белого человека – отоваривают пластиковые карты в музеях поп-арта[1].
С запахом синтетической эссенции, стимулирующей обонятельные рецепторы покупателей – маркетинг, мать их всех, бремя белого человека – с мелодичным звяканьем – шарманка современности – кассовых аппаратов; с гудением слепящих, мерцающих инфернально ламп ночного света; с чернокожими рабами в униформе охранников у входа в лимб. И проходят братья в блекло-синей джинсе, в стоптанных, в дырах «конверсах», с неизбывной тоской в опустевших глазах, с боксом рвотного эля и пузырем отравы (огненная вода – что поделать, бро! – бремя белого человека) в тележках супермаркета; чипсы – на закусь…
И уходят, уходят братья, далеко – отсюда не видать. Уходят далёко: за Гремящие Моря, в Страну Вечной Охоты…
Далеко, далёко – навсегда; в Вечность – как в Ничто…
Далёко, далёко за морем
Стоит одиноко скала…
Адонис очнулся… Скорая, взвизгнув лысыми шинами, тормознула у ворот Учреждения. Дверца автомобиля ушла в сторону с металлическим скрежетом. Братья молчаливо, все с той же монументальной отрешенностью проводили его к зданию, в приемный покой, и ушли – исчезли навсегда, растворились в мутной пелене не-бывших воспоминаний, и больше он никогда их не видел. А следующие полгода не вспоминал об индейцах: не до того было.