(Из романа «Жизнь в эпоху перемен»)
I
– Иван! Иван: пора заниматься! – Отставной капитан артиллерии и потомственный дворянин Пётр Фролович Домов окликал своего младшего сына Ивана с крыльца усадебного дома. Стояло позднее горячее утро июльского дня 1892 года. На безоблачном небе повисло солнце, обдавая жаркими лучами землю, дворовые постройки и деревья, и угрожая им ещё более горячим днём. Железная крыша усадебного дома, недавно покрашенная суриком, нагреваясь под солнцем, тихо потрескивала, словно предупреждая о грядущем знойном дне.
Хозяин усадьбы – крепкий старик за пятьдесят лет, был одет по-крестьянски: домотканые холщовые портки, заправленные в стоптанные яловые полусапожки, а поверх портков такая же домотканая рубаха-косоворотка, подпоясанная простой пеньковой верёвкой, завязанной узлом под левую руку, где раньше он носил офицерскую саблю.
Лёгкий летний ветерок шевелил пряди давно нестриженной седой бороды, выдувая застрявшие в ней крошки табака – самосада.
Выйдя в отставку десять лет назад по смерти отца, помещик Пётр Фролович занялся своим хозяйством и перешёл на крестьянский образ жизни, чем и объяснялся внешний вид этого дворянина. Впрочем, назвать его помещиком можно было только по дворянскому происхождению – небольшое родовое поместье было продано ещё его дедом, и во владении Петра Фроловича оставалась только усадьба с дворовыми постройками и прилегающим садом-огородом, всматриваясь в который Пётр Фролович и окликал сына Ивана.
Колючие кусты боярышника, отгораживающие двор от сада-огорода, раздвинулись и из них вышел босоногий мальчик лет семи, в холщовой рубахе до колен, перевязанной бечевкой. Лицо и рубаха мальчика были измазаны вишнёвым соком, а за домом слышались удаляющиеся шлёпанья двух-трёх пар босых детских ног, улепётывающих к селу, на окраине которого, в некотором отдалении, и стояла усадьба помещика-крестьянина Домова.
– Опять, Ваня, лазил в саду на вишни с соседскими ребятишками? – с притворной строгостью спросил отец. – Я же наказывал тебе не лазить на вишни и не приводить сюда крестьянских мальчишек, и ты обещался мне. Ты дворянин и должен держать своё слово, иначе уподобишься холопам, которыми и являются сельчане и их дети. Запомни ещё раз: не след дворянину водиться с крестьянами и их детьми.
Ваня, насупившись, молча слушал знакомую нотацию отца, ковыряя босой ногой отвердевшую, после вчерашнего дождя, дворовую пыль. Он уже давно понял, что отец по-настоящему никогда не накажет своего младшего сына. Ваня был поздним и нежданным ребёнком: старшие братья и сестра давно стали взрослыми, жили отдельно и самостоятельно, и только он наполнял жизнью опустевший родительский дом, а потому родители не могли сердиться на него по-настоящему, прощая ему шалости и проступки, которые никогда бы не спустили старшим детям во времена их младости.
– Ладно, вечером мы ещё поговорим втроём, вместе с матерью, о твоём поведении, – закончил Пётр Фролович выговаривать сыну, – а пока умойся и в дом за уроки, – и он удалился в прохладный сумрак дома, поскольку ставни окон были прикрыты и не позволяли жарким лучам солнца проникать сквозь стёкла и нагревать воздух в комнатах до дворовой духоты.
Ваня умыл лицо водой из рукомойника, висевшего у крыльца на угловом столбе, подпиравшем крышу сеней, потом взошёл на крыльцо, сполоснул ноги в ушате с водой, что стоял на крыльце у двери специально для мытья босых ног или пыльной и грязной обуви, вытер лицо полотенцем, прошёлся мокрыми ногами по холстине, постеленной в сенях у порога, и вошёл в дом, где в дальней горнице его ждал отец для уроков.
Нынешней осенью Ваня должен был пойти в школу и отец, ещё с зимы, занимался с ним чтением, письмом и арифметикой, чтобы младший сын, как когда-то старшие дети, пришёл в школу вполне подготовленным к обучению учеником, владеющим азами чтения, письма и арифметики.
