Когда достаточно долго находишься в одном доме с женщиной, тебе в голову начинают лезть мысли. Без этого – никак. Вот ты стоишь в выкрашенной белой краской прихожей, вежливо придерживаешь дверь, чтобы она могла пройти со своими пакетами на кухню, и через солнечные очки провожаешь ее глазами. Она не удостаивает тебя ответным взглядом, но в ее походке, в том, как движется ее спина и то, что пониже, что-то такое проскальзывает. Через десять минут ты стоишь возле серо-зеленых стальных ворот и видишь ее, мелькнувшую у окна спальни. Потом на какое-то время наступает затишье, но ты знаешь, что она там, лежит на огромной кровати, и начинаешь подсчитывать. Ее муж сидит уже пять месяцев – рекордный срок для содержания под стражей до суда. Два требования об экстрадиции: одно из Голландии, другое из Германии. Пять адвокатов уже успели за его счет накопить себе на старость. Судья Мирский встречается с ним раз в 28 дней и перед строем камер и микрофонов сухим стуком старого молотка продлевает ему арест. Она – его вторая жена, вышла за него замуж шесть лет назад. Она из тех женщин, глаза от которых можно оторвать, только поместив их в тюрьму «Римоним» и заставив разглядывать идиотские надписи на стенах, сделанные предыдущими сидельцами.
Меня нередко посещает мысль, что именно для этого меня и наняли, причем за такую сумму, что мне самому вряд ли хватило бы наглости ее назвать. Не для того, чтобы каждое утро проверять днище ее серебристого «Лендкрузера», а для того, чтобы она знала: с нее не спускают глаз. Не то чтобы она создавала проблемы. Ей отлично известны границы дозволенного. Если ей нужно куда-то съездить, она предупреждает заранее, едет медленно, чтобы мы не теряли ее из виду, и безропотно сидит в машине, пока мы осматриваем кафе. Потом один встает у нее за спиной, другой – возле входа, а я сижу за соседним столиком и делаю вид, что читаю газету, пока она пьет кофе с одной из трех постоянных подруг.
Разок-другой они обсуждали меня. Я умею распознавать такие вещи. Взгляды исподтишка, внезапно оборвавшиеся смешки… Мне удается сидеть неподвижно, хотя жутко натирает кобура, оставляя на пояснице следы от швов. Потом она подает мне знак, всегда кивком головы – тыкать пальцем ниже ее достоинства, – мы встаем и возвращаемся в Тель-Барух. Я позволяю ей вести машину. Это решение я принял в первый же день, несмотря на возражения остальных. Мадам должна чувствовать, что распоряжается своей жизнью, иначе проблем не оберешься. Проживает она в четырехэтажной вилле, на участке площадью 360 квадратных метров, и я знаю здесь каждый сантиметр.
Она тормозит. Удостоверившись, что все в порядке, я подаю ей знак: заезжай. Она плавно заводит свой «Лендкрузер» на стоянку, после чего наступает мой любимый момент. Она выходит, улыбается мне отстраненной улыбкой и нагибается забрать с заднего сиденья пакеты с покупками – всегда есть пакеты с покупками, – а я все это время на нее пялюсь.
Ей 31 год. Все 169 сантиметров ее тела совершенны, как дизайн японского сада. Грудь, правда, чуть великовата, но вполне удовлетворяет запросам примерно трех миллиардов особей из тех, что населяют земной шар. Попа – идеальна, а я большой ценитель поп: круглая, упругая, не слишком маленькая. Чуть ниже – изумительные стройные ноги. Она заканчивает собирать пакеты и все с той же отстраненной улыбкой поворачивается ко мне. Волосы у нее длинные, до плеч, каштанового цвета, глаза темные, чуть раскосые. Я распахиваю ей дверь, ведущую из гаража в дом, она проплывает совсем близко от меня, и пахнет от нее жженым сахаром. «Спасибо, Джош», – тихо произносит она, всегда называя меня по имени, чтобы подчеркнуть, как уважительно она относится к рабочему классу.