Вечерело. Бой за маленькую польскую деревушку, продолжавшийся весь день, стал затихать. Отголоски боя, словно уставшего от дневной работы, отступали и растворялись в надвигающейся темноте. Сначала утихомирились пулеметы. Их злорадное трещоточное тарахтение напоминало крупные капли дождя, барабанящего по крыше: они становились слабее и били реже, а потом неожиданно умолкли. Еще прорезали упавшую тишину одиночные ружейные выстрелы, похожие на прощальные приветы. Иногда ночными филинами ухали пушки, снаряды улетали куда-то вдаль, и создавалось впечатление, что аккуратные немцы подсчитали количество израсходованных за бой снарядов и досылали наугад те, что были заготовлены на сегодняшний день, но вовремя не были пущены в дело.
Рота поручика Михаила Жилина целый день простояла в резерве. Она была укрыта крутым откосом обрыва, нависавшего над рекой, и теперь, в сумерках, окрашенных оранжевым светом догорающей вдалеке деревеньки, фигуры людей выделялись особенно отчетливо и причудливо и казались единой шевелящейся массой, щупальцами какого-то огромного бесформенного осьминога, выползшего на берег.
– Пятая рота, в ружье! – команда в растекающейся по воздуху, опустившейся тишине прозвучала особенно громко.
– Пятая, собирайсь! – подхватил голос фельдфебеля Крошкина.
Послышался лязг штыков, застучали котелки, раздались голоса взводных:
– Первый взвод, ко мне!
– Второй взвод, стройся здесь!
– Ты, чертов турок, опять винтовку не найдешь, я тебе говорю, рожа, сказано, становись!
– Рота, смирно! Равнение направо!
– На ремень! По отделениям, за мной, шагом марш!
Рота вышла из укрытия и через поле начала выдвигаться на передовые позиции. Пахотная, разбухшая от осенних дождей земля чавкала под ногами и хватала за сапоги липкими лапами, словно стараясь задержать и остановить тяжело шагающих по ней людей.
– Ваше благородие, будет что ль наступление на немца? – спросил фельдфебель Крошкин.
– Нет, идем на смену первому батальону.
– А далече нам идти сменять-то? – бросил кто-то, но ему никто не ответил.
– Сказывали, что от первого батальона и половины не осталось, – продолжал Крошкин.
Жилин об этом знал, так же как и о том, что страшный сегодняшний бой, несмотря на огромные потери, не дал победы или перевеса ни одной из воюющих сторон, и позиции полка передвинулись ненамного лишь местами и занимали теперь те же самые, вырытые еще месяц назад окопы.
Война шла уже четыре месяца, а усталость от нее была такой, будто она продолжалась четвертый год.
По мере продвижения роты встречалось всё больше темных, бесформенных, разбросанных по полю тел: раненых и убитых. Из окопов навстречу, тяжело ступая, двигались люди с носилками.
– Ваше благородие, глядите, наши лежат побитые. Подобрать бы их, да куда понесешь, когда сам не знаешь, куда себя схоронить.
Откуда-то из-под земли, сбоку и спереди стали слышны стоны и слабые крики:
– Сюда, братцы, сюда!
– Санитара! Санитара!
– Помогите, братцы!
Рота продолжала идти дальше, вперед, не останавливаясь, и хотелось зажать уши руками и закрыть глаза, чтобы не видеть и не слышать этих мучающихся, корчащихся на земле людей, разрывающих стоном своим сердце.
– Как мухи лежат побитые.
– Какие тебе мухи? Люди живые.
– Были живые, стали мертвые.
