Мне давно хотелось поведать эту историю. Очень надеюсь, она пробудит тех, кто привык верить, услышав: «Я сама виновата», «Ничего страшного», «Он больше не будет» или «Оскорбления – это вовсе не жестокое обращение». Никогда не забывай, что ты дочь Царя Небесного. Ты его наследница, и тот, кто заставляет тебя забыть об этом, – будь то муж, отец или друг – он просто боится тебя, потому как знает, кто ты, и не знает, кто он сам.
Эта книга посвящается моим сестрам, которые меня вдохновляют, моей заплутавшейся матери, моей жене и дочкам, которые вселяют в меня надежду. А еще дарю эту книгу всем отцам и заступникам, которые каждый день стараются стать лучше, чем были вчера.
Митч
24 декабря, 6.45 утра
Рано-рано утром, в предрассветной тишине, когда глаза еще закрыты, Митчелл Кларк полон сил. Он молод и здоров, сердце энергично качает кровь. Мышцы – точно крепкие канаты, мощные руки в мозолях от молотка. Тело – послушное, ловкое, как хорошо отлаженная машина.
Митч потягивается в кровати, слегка выгибает спину. В пояснице тут же просыпается боль. От усталости, видать. Ерунда. Малость перетрудился, только и всего. Попотел вчера, не жалея себя, зато с пользой для дела. Можно гордиться собой. От этой мысли он наполняется уверенностью. «Как хорошо, что я, – Митч в тишине вслушивается в стук своего сердца, – я… я… Кто же я?» Мысль ускользает, а чей-то голос и вовсе прогоняет ее прочь.
– Доброе утро, мистер Кларк.
Митч поднимает веки, перед глазами маячат розовый прямоугольник медицинской формы и хвостик темных волос, перекинутый через худенькое плечо. На бейджике под словом «сиделка» – имя, всего три буквы. Не то Ким, не то Сью, а может, Дин – а, какая разница? Сердце стучит все быстрее, и блаженный покой, окутывавший его еще минуту назад, растаял без следа.
– Ну что, будем вставать? – Она говорит ласково и тихо, обхватывает его руками, чтобы вытащить из этой безобразной узкой койки.
Куда ей! Разве такой малютке поднять мужчину. Но вдруг оказывается, что он уже сидит, а тело, которым он только что восхищался, вероломно предало его. Каждая клеточка ноет. В спине так и стреляет, колени подрагивают. И еще колотье в боку. Но эта болячка вроде как известна. Вцепившись в простыни, Митч приноравливается к боли. Простыни белые, в углу штамп: пансионат «Золотой фонд». Что-то очень знакомое, где-то он эти слова уже видел… Неважно. Как выпирают колени под тонкой рубахой. Ноги будто чужие – тощие, лысые, в темных пятнах, и откуда этот огромный синячище? Стариковские ноги, догадывается Митч. Стало быть, он дряхлый старик. Во всяком случае, гораздо, гораздо старше, чем сам себя ощущает.
– Сколько мне лет? – Слова выскакивают безотчетно, а голос скрипит, точно тормозные колодки древнего драндулета.
– Всего-навсего семьдесят два, мистер Кларк, – отвечает она с улыбкой, но так безучастно, что до Митча не сразу доходит: это про него.
– Семьдесят два? – с сомнением повторяет он.
– По вам ни за что не скажешь, – уверяет она.
– Мне нужно побриться, – бормочет Митч.
Самому странно слышать. Особенно когда он подносит руку к подбородку и обнаруживает, что тот весь в рытвинах мелких морщин; вся кожа, словно смятый листок гофрированной бумаги. Этих щек бритва не касалась уже очень давно. Так тем более надо побриться! Желание столь острое – не отмахнешься. Он так и чувствует у себя на щеке ладонь жены, неподатливую и холодную, хотя подразумевается, что она хочет его приласкать.
– Жена любит, когда я чисто-начисто выбрит, – говорит Митч, потому что так оно и есть. Или было. Хорошо бы вспомнить. Но память подкидывает лишь пряное дуновение ее духов да губы, кривящиеся в осуждении. И все – она уже пропала.
