Каждое утро, прямо из полусна открывая дверь в мастерскую, Дрозд боялся обнаружить тут новые признаки надвигающегося, как цунами, сумасшествия.
Трещины. Они расползались повсюду, не щадя ни фигурки детей, ни бюсты героев. Дрозд лепил всё подряд и в лихорадочном полубреду порой не отдавал себе отчёта в том, что это такое рождается в его пальцах, но конец всех ждал один. Керамические вазы взрывались, чтобы пылиться на стеллажах беспомощными черепками; лопались животы у толстых сувенирных котов, крошились тонкие руки танцующих женщин. За ночь неведомая сила могла раскроить череп гипсовому парню, похожему на Давида, раскалывалась ни с того ни с сего пышная сократовская борода, и даже Аполлон начинал шелушиться, будто поражённый проказой.
Но внутри рыбкой трепыхалась вечно умирающая – и вечно не до конца – надежда.
Дрозд был новичком, любителем. Мастерская досталась ему от тёти Нины, вместе с мольбертами и скульптурными станками на облезлых ножках, с матриархально-внушительной муфельной печью в углу, с деревянными этажерками, плотной замшевой тишиной и пылинками, парящими в свете лампы.
Дрозд сосредоточился на пылинках – сейчас они были более осязаемыми, чем он сам. На самом деле он, вернее, его тело с едва тлеющим угольком жизни лежало дома, в постели; через полчаса оно выползет из-под одеяла, почистит зубы и начнёт кое-как функционировать – может, даже поедет на пары – но отвечать будет невпопад, и все подумают, что он сегодня ещё более странный, чем обычно. Или не подумают, потому что им плевать, и только мама сразу поймёт, в чём дело, но с мамой они уже столько раз это обсуждали…
Настенное зеркало над умывальником показывало сущий кошмар: выращивание тела после перехода в скрытые слои реальности – не тот процесс, за которым приятно наблюдать со стороны. Пока не проклюнутся все нужные конечности, пока не примут надлежащий вид…
Хотя, по правде, результат у Дрозда получался немногим лучше промежуточных вариантов: длинное туловище, унылая ромбовидная физиономия с широко расставленными глазами и упавшим на верхнюю губу острым носом – изнаночные слои обнажают и изнанку человеческой души. Так говорил отец. Именно он научил Дрозда ходить с Поверхности в Приграничье и обратно – через сны, через тёмные переулки, где гаснут последние фонари, через старые двери.
Ну как научил. Передал своё умение по наследству вместе с каштановым цветом волос, упрямым подбородком, неумением нравиться людям и заводить друзей, непрактичностью… И трещинами. Вот как эта, сегодняшняя. Шипастая и изломанная, похожая на ветку терновника – Дрозд, уже вполне из плоти и крови, обнаружил её на глиняном мальчике, подбирающем с дороги ежа.
Опять.
Колени подогнулись, холодный табурет заскрипел под тяжестью накопившихся за двадцать лет проблем и весом их хозяина, но Дрозд упрямо свёл редкие брови и сказал:
– Это ничего. Я, наверно, что-то нарушил. Может быть, глина…
Он сидел и бубнил себе под нос – впрочем, как уже упоминалось, эта деталь его внешности имела такую форму, что бубнить не под нос, а куда-то ещё было бы непросто. Сидел, пока не убедил себя, что дело именно в его дилетантизме, а вовсе не в неотступной бессоннице, не в проклятиях, задушенных подушкой, и, уж конечно, несомненно, не в той напасти, что разрушила жизнь отца.
За окном ветер гнал кленовые листья, размывал серым охру и терракоту да метал в стекло водяной бисер.
– Спаси меня! – тонкий детский голосок прозвенел за спиной. – Спаси, пожалуйста…
Мурашки побежали вдоль позвоночника, но Дрозд не оглянулся. Он знал, что в студии больше никого нет и это просто чудится ему: в Приграничье и подсознание, и время, и пространство иногда выкидывают те ещё фокусы.
