Окружающий мир, по-видимому, не овладевает нами
полностью, но только на две трети; одна треть
нашего «Я» ещё не родилась. При каждом утреннем
пробуждении мы как бы рождаемся заново.
Зигмунд Фрейд
Когда не было электричества, люди спали ночью потому, что темно. С появлением электричества по ночам работают сотни миллионов людей. И им неодолимо хочется спать. И они умудряются спать кто как может: сидя, стоя, оперившись, облокотившись, на ходу, с открытыми глазами и даже выполняя свою работу.
Спит летчик, поставив самолет на автопилот, дремлет водитель «дальнобойщик», мчась ночью по трассе, неодолимо клонит ко сну дежурного врача и ему уже не до больных, кимарит рабочий ночью у станка и солдат на боевом посту. Мне один бывший солдат рассказывал, как они приспособились спать в карауле на вышке в 30-градусный мороз. Зацепишь, бывало, воротник тулупа за вбитый гвоздь, так висишь и спишь, со стороны все нормально, часовой стоит, как положено, правда только не шевелится.
Человек, долго лишенный сна, начинает видеть предметы как бы в кривом зеркале, сквозь туманную дымку, он слышит, как сквозь вату, движется механически, его преследуют галлюцинации, и он не понимает, что делает. К этому стоит вспомнить один потрясающий рассказ А. П. Чехова.
«Ночь. Нянька Варька, девочка лет тринадцати, качает колыбель, в которой лежит ребенок, и чуть слышно мурлычет:
Баю-баюшки-баю,
А я песенку спою:
Перед образом горит зеленая лампадка; через всю комнату от угла до угла тянется веревка, на которой висят пеленки и большие черные панталоны. От лампадки ложится на потолок большое зеленое пятно, а пеленки и панталоны бросают длинные тени на печку, колыбель, на Варьку: Когда лампадка начинает мигать, пятно и тени оживают и приходят в движение, как от ветра. Душно. Пахнет щами и сапожным товаром.
Ребенок плачет. Он давно уже осип и изнемог от плача, но все ещё кричит и неизвестно, когда он уймется. А Варьке хочется спать. Глаза её слипаются, голову тянет вниз, шея болит. Она не может шевельнуть ни веками, ни губами, и ей кажется, что лицо её высохло и одеревенело, что голова стала маленькой, как булавочная головка.
– Баю-баюшки-баю, – мурлычет она, – тебе кашки наварю:
В печке кричит сверчок. В соседней комнате, за дверью, похрапывают хозяин и подмастерье Афанасий. Колыбель жалобно скрипит, сама Варька мурлычет – и все это сливается в ночную, убаюкивающую музыку, которую так сладко слушать, когда ложишься в постель. Теперь же эта музыка только раздражает и гнетет, потому что она вгоняет в дремоту, а спать нельзя; если Варька, не дай бог, уснёт, то хозяева прибьют её.
Лампадка мигает. Зеленое пятно и тени приходят в движение, лезут в полуоткрытые, неподвижные глаза Варьки и в её наполовину уснувшем мозгу складываются в туманные грезы. Она видит темные облака, которые гоняются друг за другом по небу и кричат, как ребенок. Но вот подул ветер, пропали облака, и Варька видит широкое шоссе, покрытое жидкою грязью; по шоссе тянутся обозы, плетутся люди с котомками на спинах, носятся взад и вперед какие-то тени; по обе стороны сквозь холодный, суровый туман видны леса. Вдруг люди с котомками и тени падают на землю в жидкую грязь.
– «Зачем это?» – спрашивает Варька.
– «Спать, спать!» – отвечают ей. И они засыпают крепко, спят сладко, а на телеграфных проволоках висят вороны и сороки, кричат, как ребенок, и стараются разбудить их.
– Баю-баюшки-баю, а я песенку спою: – мурлычет Варька и уже видит себя в темной, душной избе.
На полу ворочается её покойный отец Ефим Степанов. Она не видит его, но слышит, как он катается от боли по полу и стонет. У него, как он говорит, «разыгралась грыжа». Боль так сильна, что он не может выговорить ни одного слова и только втягивает в себя воздух и отбивает зубами барабанную дробь:
