Сорок шесть

– Настенька не приходила?

– Какая Настенька? – сухо спросил доктор, не глядя на пациента и на ходу перелистывая свои бумаги.

– Ну моя Настенька.

Доктор остановился, исподлобья осмотрев молодого человека. Очки съехали на середину переносицы.

– Вас у меня три десятка человек. И у каждого своя Настенька. Понимаете?

– Ну моя, – жалобно просил парень, но доктор его уже не слушал. Только шарканье ботинок по выцветшему линолиуму. – Моя! Она письма приносит!

Трудно быть Богом, и трудно управлять больными зрителями. Они тянут к нему свои лапища, в крови, глине, гнойных выделениях, а он так устал за тридцать лет практики.

Не получив ответа, Олег побрёл в свою палату. Самый конец коридора, номер восемь. На ватных ногах идти далековато. В палате лежат еще трое. У окна старик, лет за семьдесят. Он вообще не встаёт и даже не привязан ничем. Под кроватью "утка", у изголовья эмалированный таз. У других изголовий тоже – от сильных препаратов иногда невыносимо тошнит.

На другой стороне у окна лежит в глубокой медикаментозной коме. Иногда просыпается, дергается, но шоковый "приход" галаперидола возвращает все на свои места. Сначала судороги, затем провал. Что он там видит? Или не видит ничего? Напротив Олега расположился обычный шизофреник.

– Профилактика нужна, сам понимаешь. Мы ж эти, душевные, по осени чудим. А весной чего? Уууу.

Зовут Антон. На вид ему лет тридцать пять, но говорит, что двадцать девять. Тяжелая жизнь. В остальном люди все одинаковые в своих белых робах, и отличаются лишь длиной щетины. Кто-то бреется сам, как Олег или Антон, кого-то бреют санитары – крепкие парни. Например, буйных из соседней палаты. Оттуда иногда доносятся дикие вопли и удары – кто кого бьет не разобрать, но если все привязаны, значит рукоприкладствует персонал. Кого-то не моют и не бреют, а так – изредка протирают, как листья у цветочных горшков от пыли.

На окнах стальные решетки, но Олегу никогда не приходила мысль попытаться их перепилить, перегрызть. Ему все равно. Он думает о Настеньке. В тумбочке у него сложены конверты от писем, которые она лично ему передавала, и всегда целовала в лоб. Вот бы и сейчас. Снова открыл ящик, разложил как в пасьянсе от первого до последнего – по датам. Взялся перечитывать.

В обед пришла молодая медсестра с медбратом – жестким мужланом, каких сюда и берут. Старик спал, а бодрствующим она выдала по три белых "колеса". Антон попросил ещё одно, но получил отказ.

– Извините, а вы девственница? – спросил он, нагло улыбаясь.

– Я замужем, – вильнув бедрами девушка пошла к старику.

– Да меня ж такие подробности не интересуют, вы поймите. Зачем мне?

– Больной, успокойтесь.

Медбрат сделал "жирную" инъекцию не приходившему в сознание коматозному. Антон называл его летучей мышью.

– А почему так?

– Они в голове у него живут, я их слышу, – ехидничал шизик.

– Извините, а Настенька не приходила? – Олег тряс перед медсестрой последним письмом.

– Какая Настенька? Такая же Настенька, как мать, которую второй год по палатам ищет наркоман напротив? А она уж лет тринадцать, как сгнила.

– Да нет, моя еще ходит и дышит.

– Так и у него она ходит и дышит, – медики покинули помещение.

Странно осознавать свою беспомощность. Не такой уж Олег и сумасшедший, за кого его здесь держат. Отец не приходит. Только Настя.

– А она красивая у тебя, – похвалил Антон. – Девственница?

– Почему тебя так интересуют такие вопросы? – последовал грустный вопрос.

– Люблю девственниц, да только они как единороги.

– Так единорогов нет.

– Есть, но встречаются редко.

За окном бушевала осень, мазала плюмажем свои грустные полотна. Унылый сквер и неработающий фонтан. По другую сторону больницы улица имени прздника женской солидарности. Первый день, как Олега сюда привели, его очень интересовало, что за этими мутными стеклами, какой мир. А сейчас – нет. Только Настенька. Ася, как он её называл.