Несмотря на распахнутое окно, в палате было душно. Молодой выздоравливающий лётчик – обер-лейтенант>1 Генрих фон Шютце – привычным движением придвинул к себе толстую суковатую палку, больше напоминавшую дубинку, которую за пять марок раздобыл ему краснорожий санитар. «Пора! Пора отвыкать от костылей», – решил про себя Генрих, накинув предусмотрительно оставленную лежать поверх одеяла шинель, тяжело опёрся на палку обеими руками, поднялся во весь свой невысокий рост. Держась за спинку кровати, сделал шаг здоровой правой ногой, затем осторожно подтянул за ней недавно освобождённую от гипса левую ногу.
«Кажется, уже почти не болит, передвигаться можно», – подумал белокурый лётчик и, выставляя палку вперёд, заковылял в коридор. Потом, держась одной рукой за стену, а другой опираясь на палку, двинулся к лестнице.
«Да, танцевать я буду не скоро, – продолжал размышлять он, ухватившись правой рукой за перила, а левой крепко сжимая палку, – хотя упасть с такой высоты и не разбиться насмерть – уже большая удача. Как сказал главврач, герр>2 оберштабсарцт>3 Меллер, мне повезло: приземлился в огромный стог сена, так что баронесса фон Шютце может благодарить трудолюбивых латышских крестьян за спасение сына. Остальные три члена экипажа бомбардировщика погибли».
От мыслей о матери и счастливом спасении Генриху стало веселее. Он бодро доковылял до крыльца, вдохнул полной грудью прохладный сентябрьский воздух и поискал глазами на полукруге перед главным подъездом госпиталя свободную скамейку. Ага, есть – у большой лужи! Но, чтобы добраться до неё, следовало обойти клумбу по чудной песчаной дорожке справа, минуя две другие скамейки. На одной расположились местные шахматисты, которым Генрих совсем не хотел мешать, на другой – принимали воздушные ванны пациенты из гренадёрской дивизии СС (от этой публики белая кость – офицеры люфтваффе, к которым принадлежал и фон Шютце, старалась держаться подальше).
Третья скамейка была тоже не совсем свободна – на ней сидел рыжий ефрейтор Планке, но это ничего не значило. Он не имел права сидеть в присутствии офицера без его разрешения. Тем более, все знали, что Планке с липовой грыжей просто-напросто отсиживается в госпитале, пользуясь благорасположением оберштабсарцта и прочего начальства. Потому как никто так не умел накрыть и сервировать господам офицерам и военным врачам стол, как служивший до войны кельнером в приличном берлинском ресторане Планке. Он будто бы угадывал желания господ офицеров. Вот и на этот раз, когда, поприветствовав шахматистов, буркнув в ответ «Зиг хайль» на «Хайль Гитлер!» эсэсовцев, Генрих приблизился к ефрейтору, Планке вскочил и замер по стойке смирно.
– Вольно, Планке, – махнул свободной рукой Генрих, – не стойте столбом, помогите лучше присесть.
Ефрейтор аккуратно придержал фон Шютце, пока тот медленно опускался на скамью.
– Может быть, герр обер-лейтенант желает сигарету?
– Как вы догадливы, Планке. Но моя пачка закончилась, вы же – не курите.
– О, герр обер-лейтенант, мне совсем не трудно принести вам табачный заказ, – расплылся в улыбке бывший кельнер.
– Тогда поторопитесь, – поддерживая игру «в ресторан» и также широко улыбаясь, лётчик достал из кармана шинели бумажник, вынул несколько марок и протянул деньги ефрейтору.
– Один момент! – и Планке будто испарился.
«Вот что значит вышколенная прислуга», – подумал фон Шютце. Он бы предпочёл и на войне иметь поблизости таких вот планке, а не грубых и наглых эсэсманов, которых, по мнению фон Шютце, следовало первыми гнать в атаку, чтобы они в битве с русскими медведями истребили друг друга. Тогда остались бы приличные господа и прислуга из рейхскомиссариата «Остланд»
