Я брожу по улицам столицы.
Я – чудак способный и прилежный.
Мне неинтересен тренд в одежде —
Я смотрю, как люди носят лица.
Формой ли, нарядом для души:
Чьи-то лица – как халат домашний,
Чьи-то – канцелярская рубашка.
Часто взгляд застёгнут, рот зашит.
Редко, чтоб с улыбкой нараспашку.
Пожилые – порвала усталость.
Молодые – сшиты ловко, модно.
А моё немного старомодно,
Мне оно от бабушки досталось.
Всех покроев, всех фасонов лица —
Нет разнообразию конца.
А ещё на улицах столицы
Есть и люди вовсе без лица.
Например, армянка тётя Седа,
Фрукты продающая в ларьке.
Здесь она, как жизнь с другой планеты,
Поймана в стеклянном колпаке.
Всем чужая, знает мало фраз,
Шутит: «Этот русский не для нас!»
Но пенсионерам незаметно
Бросит пару персиков в пакеты
Или дыню просто так отдаст.
Ей грубят, сбивают желчью с ног,
А она тиха и с подлецом.
Будь поосторожней – это Бог
Носит её стёртое лицо.
Сердце не продаётся,
Оно в аренду сдаётся.
Бегаю без конца —
Сердцу ищу жильца.
Чтобы опрятный, чтоб аккуратный,
Чтоб не задерживал мне квартплату.
Сердце сдаётся – четыре камеры!
Чисто, уютно, камерно.
Окна? Балконы? Нет, к сожалению.
Зато: центральное отопление.
Зато: приличный метраж.
Зато: высокий этаж.
Только новый жилец как спятил —
Шепчет: «На сердце твоём проклятье.
Стонет аорта и воют вены,
Кровь ночами течёт по стенам.
Я не дурак, это явные признаки,
Что завелись в нём призраки…»
Съехал жилец. И снова пустое
Сердце в простое.
Бьётся пустое уж столько лет.
Кто же включает свет?..
Я не понимаю, о каких там рифмах речь.
О каких размерах, метафорах, оборотах, фразах.
Стих – это же как картечь —
либо убил, либо промазал.
Я не понимаю, о какой там страсти речь,
о какой заслуженности прощений,
о какой химии отношений.
Химия – это то, что я прогуляла в школе.
А любовь – это же как поле,
война, папироска на двоих одна, окопы.
Либо ты отстоял её, либо закопан.
Не понимаю, о какой там верности речь.
Верность – это когда без него не заснуть, не лечь.
Это когда бомбёжка, он ранен, и не помочь,
и тебе бы бежать, пока можешь, прочь.
А ты ложишься, как раньше, с краю,
колосок сося, обнимая,
и нежно так: «Милый, не помешаю?
Можно я с тобой тут рядом поумираю?»
«Ты боишься бомбы?» – спросил он.
Я боюсь, когда пропадает сон,
и лодка сомнений прицельно и зло
надо мной нависает, как НЛО.
Я боюсь, когда у одного взгляд влюблённый,
а у другого сочится из глаз расчёт.
Или когда ребёнок
слышит, как мать орёт.
Или когда старик в Новый год один,
а мы и звонить не спешим.
Я боюсь, что мне выпадет рак груди
или рак души.
Я боюсь аккуратных мужчин и советов с апломбом.
А ещё – тех мудрых и светлых людей,
у которых в умах фейерверк идей,
а они взяли и сделали бомбу.
Он снимает чердак на Арбате,
Несмотря на протесты бати,
И превращает воду в вино,
И водит меня в кино.
Он всё видит и в темноте,
Он выходит сквозь дверь к гостям,
Он воскрешает мёртвых – те
Посылают его к чертям.
Он видит, но не замечает зло.
Он сеет манну на даче.
И если мобильник крадут в метро —
Он деньги суёт в придачу.
Бог-Отец вздыхает во мгле,
Пьёт, как смертный, и много курит.
Бог-Отец витает в Москве,
Тайно служит в прокуратуре,
Верит в «око за око» и ест с ножа,
Измеряя грешки на весах.
Взял он как-то сына и задержал,
И отправил на небеса,
А друзей его в ад сослал и в Сибирь —
Пусть талдычат там о любви!
Идиоту ж ясно: до «не убий»
Здесь пока что не доросли.
Бог-Отец, как и раньше, один во Вселенной,
