Бывают моменты, которые врезаются в память не яркой вспышкой, а тихим, но неизгладимым шрамом. Я всегда считал, что самое важное случилось со мной в пятнадцать. Тогда я был уверен, что это начало. Но я ошибался. Это было началом конца.
Мой мир и до того был неброским, состоящим из полутонов. Я привык быть фоном в чужих жизнях – тихим одноклассником, сыном, учеником. Существовать, не живя, наблюдая со стороны за чужими яркими красками, которых у меня никогда не было.
Та зима впилась в меня ледяными зубами. Помню хрупкий узор на стекле, похожий на паутину треснувших нервов. Воздух в классе был густым и спёртым – пахло мокрой шерстью, дешёвой колбасой из столовой и всеобщей усталостью, которую мы тащили на себе, как мокрые пальто.
Единственным лучиком в этом сером дне должен был стать урок Анны Сергеевны. Её математика была похожа на игру, на искусство. Но всё пошло под откос ещё за завтраком.
«Анна Сергеевна заболела. Заменяет Валентина Васильевна» – написала наша классная в общем чате. У меня внутри всё оборвалось и провалилось куда-то в бездну. Валентина Васильевна. Её голос – скрип неухоженной двери в пустом доме. Её взгляд – буравчик, который вкручивается тебе в лоб, выискивая вину уже в самом факте твоего существования.
«Опять она. Сейчас опять начнётся», – пронеслось в голове, и я попытался сбежать. Не физически – мысленно. Уйти в свои горы, в белизну и тишину, в линии на бумаге, где я был хозяином. Но сегодня даже рисование не спасало. Её каблуки, отбивающие дробь по полу, вышибали меня из любого укрытия.
– Юра, к доске!
Это прозвучало как приговор. Я шёл, чувствуя на спине тяжёлые, сочувствующие взгляды одноклассников. Решал уравнение, стараясь не поднимать глаза. Боялся увидеть этот взгляд.
– Неверно! – её голос рассёк воздух, как хлыст. – Опять в облаках витаешь? Может, поведаешь нам, что там такого интересного?
Смех класса. Громкий, неровный. Я вжал голову в плечи, сжал кулаки. «Просто перетерпи. Осталось сорок минут. Тридцать девять. Тридцать восемь…»
Я уже почти растворился в этой анестезии отчаяния, когда Саша ткнул меня локтем в бок, выдернув из оцепенения.
– Ты к Полине?
Я уставился на него, не понимая. Мозг отказывался складывать слова в смыслы.
– К какой Полине?
– Ну, к нам приехали на соревнования. И она с ними. Думал, ты знаешь её…
И тут сердце ёкнуло. Резко, нелепо, болезненно. Совсем не так, как в глупых книжках. Как будто кто-то впустил в душную комнату ледяной сквозняк. Незнакомое имя. И уже – ёкнуло.
– Они ещё здесь?
– Может быть…
Я поднял руку, пробормотал что-то невнятное про туалет и вывалился в коридор. Лестница пролетела под ногами сама собой, сердце колотилось где-то в горле.
Так оно и началось. Это проклятое, прекрасное, разрушительное начало. Или самая правдоподобная из всех моих иллюзий.
За несколько дней до этого я стоял в том же коридоре, прислонившись лбом к холодному стеклу окна. На перемене вокруг кипела жизнь – громкий смех, толкотня, обрывки споров. Ко мне никто не подходил.
Я был прозрачен, как это стекло. Невидимка. И в какой-то момент я поймал себя на мысли, что даже не слушаю этот шум. Я просто рисую в голове контуры далёких гор на грязно-белом небе за окном. Мой мир был здесь, внутри черепа. Безопасный, предсказуемый, молчаливый и насквозь пропитанный одиночеством. Это была моя норма.
В тот день я не успел. Это осознание накрыло меня не сразу. Сперва была просто пустота за стеклянными дверьми. Темнеющий зимний вечер. Снежная пыль, кружащаяся над пустой парковкой. Ни души. Они уехали. Всё.
