Монолитная утятница хоть и тяжела, но мелковата. Одно название! Скорее цыплятница. Ну, или там перепельница. Однако наш сизый безголовый утёнок, каким-то непостижимым фартом выхваченный из гулкой от собственной пустоты кулинарии, в ней худо-бедно поместился. Обнаружились даже некие кармашки, щели, выемки, лакуны, закутки, одним словом – объёмы, куда Костя деловито насыпал гречку, чудом уцелевшую на дне холщового мешка с той ещё, прошлогодней осенней поездки в колхоз за хавчиком в обмен на ширпотреб. Настрогал усохшую половинку луковицы, обкорнал увядшую гуттаперчевую морковку, подсыпал соли и выдохшегося молотого перца. Лаврового листа у нас не было. Чеснока и подавно. Я раскочегарил певучую газовую колонку и плеснул в гречку горячей воды из-под крана.
Обихоженная утятница отправилась в духовку. Пошарпанная крышка едва цеплялась за зёв бывалого казана, норовила слететь. Мы присели у плиты на корточки, грели руки. Август выдался ветреным и тревожным. Такими были и мы. Не тревожиться было невозможно. Просто не получалось. Поэтому «держать нос по ветру» и свободно флюгерствовать было естественным способом пробраться живым и невредимым сквозь те незадачливые времена.
В переулке стреляли. Два выстрела. Сухие раскатистые щелчки кнутом.
– Тэ-тэ, – сказал Костя.
Я зачем-то кивнул, хотя в оружии не разбирался. Нам даже не пришло в голову полюбопытствовать, что там происходило. Кто-то пробежал под самыми окнами. Где-то в городе грохотали танки. Население активно рушило своё нелюбимое государство. Телевизор за стенкой у соседей крыл «Лебединым озером».
Форточка задраена. Сидим на полу, укрытие – не только мощь стены в три кирпича, но и холодный чёрный металл чугуний. Это я про впавшую в сезонную спячку батарею.
– Может, уедем к моим, в деревню? – предложил я. – Там соседка на лето кур заводит. Подросших курочек-несушек по весне покупает в совхозе, а осенью забивает.
– Не поможет, – не сразу отозвался Костя, думая о чём-то другом.
– Почему не поможет? – я пронзил его взглядом. – Она ж яйцами торгует.
– Вот пусть твои там и отъедаются, – Костя криво усмехнулся, – перед голодной зимовкой. Может, догадаются хотя бы грибов насушить…
Забегая вперёд, посетую, что грибов они не насушили. Привезли целую авоську щавеля. Накромсали, утрамбовали и заморозили в полиэтиленовых пакетах. Хлебай зелёные щи хоть всю зиму. Но витаминами бело́к и жиры не заменишь. Рациончик, прямо скажем, на любителя.
Мои гостили у бабулиной старшей дочери, то есть у маминой сестры. Короче, у моей тётушки. Вековой сруб-пятистенка в заброшенной владимирской деревне без дорог и направлений, слывущий в народе «домом с роялем», был приобретён ею за символическую сумму в качестве дачи на лето.
Старинный немецкий рояль Bluthner в доме действительно присутствовал. Звучал он в меру. Породисто сопротивлялся обстоятельствам. Что было взять с инструмента, пережившего вереницу бессчётных неотапливаемых зим? Как попал он в эту избушку, оставалось загадкой. Ни один из проёмов дома не соответствовал габаритам рояля. Очевидно, что рубили жилплощадь уже после того, как закатили рояль на широкие массивные доски дубового пола, в будущую светлицу, и городили бревенчатые стены вокруг него. История замылила, ради какой хорошенькой и талантливой крепостницы барин создавал сей музыкальный храм.
Сестра оттягивалась на рояле в четыре руки с двоюродной племянницей, немногим её младше. Пассажи возводились на фундамент из двух или трёх последовательно перебираемых тональностей, большей частью минорных. Инструмент строил, как мог, ибо деликатной настройке не поддавался. Рояльный лак облупился, шпон пошёл волнами. Струны и колки ещё держались, но деке была хана́.
