Мы жили славно, как полные свиньи. Махало кадило. В красивых пасхальных яйцах завелись короткие черви. Тянуло сдаться. По ночам замученной женщиной всхлипывала черная сероводородная вода, маня и пугая, которые к нам, заплетающиеся, бородатые, изможденные, неподкупные, неопрятные, жалкие серьги, со спущенными, внимали. Подтирки порванные, веночки, кружки, до утра, и снова до вечера, под столом на кухне, наизусть, до одури, со звездочкой на щеке, щекастые, лиловые, наглеющие, заношенные на подмышках, сколько их? не счесть, длинных и стриженых, крашеных, некрашеных, прямых, попискивающих, подозрительных, вопросительных.
И эта жирная московская пыль на подоконниках, кофейная гуща, сползающая в раковину, и тополиный пух на полу круглый год. Он сбивался в перекати-поле, его поджигали, иногда пользовались как ватой. Окурков млечный путь (в дальние комнаты мы ни-ни, не заглядывали) разлагался мясом и колбасой, цветами, рыбой, диковинными паштетами, помидорами, битыми рюмками в помойном ведре. Юркие мыши охотно дохли от прикосновения веника. В синих цветах вырви-глаз наши стены. Паркетины вздыбились, валялись обломки Манхэттена. Когда засор перебрасывался в уборную, всплывали плакаты, предметы, изделия, как-то: длинная дохлая кошка, неведомо кем и когда умерщвленная. Мы стояли над ней. Мы ее выловили. Как тебя, детка, звали? Мы даже не знали, что делать. Мы. Она еще не полностью протухла (хотя почти что с оторванной головой, по-актерски осклабившаяся): вступить в любовные отношения? спать – да? – как с талисманом? распять? захоронить? оживить? воспеть? Нам, легкокрылым, казалось, что будущее кошки, не замусоленное прошлым, принадлежит нам. Мы принялись ее жарить на постном масле, что было тогда в новинку, забросав сковороду чугунными утюгами, готовые к подвигу, задумавшиеся.
Что убирать нельзя, что будет только хуже, что надо ждать, само собой все расчистится. В немытые окна садилось осеннее солнце, когда вошла Ирма, нелепый сгусток долженствования, взявшийся за пылесос. Он сделал свое потрясающее открытие, которое теперь сравнивают с Ньютоном, Коперником – нет! – с ума сошли люди – он ненавидел пылесосить – мне звук не нравится – говорил он – но бдительность еще не покинула русскую совесть – на Украине тоже не все «за» – он дал, согласен, для этого повод, можно сказать, на моих глазах – он изменил систему позитивностей во всем объеме – во всяком случае, дверь в ванную была не заперта – он не любил запираться – эта привычка меня бесила – откроешь дверь – там он – извинишься – откроешь – он снова – опять – до бесконечности – о том, что его открытие можно будет обнародовать на родине при нашей жизни, речи не шло – но мне хотелось бы разобраться скорее в морфологии, чем в обстоятельствах – невольно сбиваюсь, принимая значение детали – он обладал чертой, присущей многим русским интеллигентам – он был отвратительно нечистоплотен и до безумия брезглив – ему ничего не стоило искалечить или даже убить человека и заснуть сном праведника – проспать до полудня, до двух, до трех – слоняться в халате – он мог схватить из раковины сковородку, обляпанную яичницей – и без особой злобы убить – он этого не делал – насколько я знаю – в нем была беззастенчивая трусость, продукт природной недовоплощенности – с одной стороны, он ничего не желал – не хочется – с другой, хотел все – вынь да положь! – и не то, что он стал знаменит и зазнался – я на это смотрю как на некоторое вырождение человечества – юманитэ – по его глумливым словам – с подмигиванием и подергиванием щеки – пухлый чувственный рот – нет – скорее порочный, по решительному определению его собственной мамочки – порой мне кажется: это я как-то в пьяном угаре подкинул ему идею – ленясь сформулировать – похмелье, как барышня, склонно к забывчивости – но я тоже не потерял бдительности – нас развело по разным углам – была секунда – когда – он был тогда под душем – в резиновых сапогах – от брезгливости – Жуков! – я не шел – Жуков!!! – я просунул голову – ну? – смотри,
