Однажды июльским утром 1717 года рано проснувшиеся жители городка Уильямсбурга в штате Вирджиния могли лицезреть, как невысокий неухоженный толстяк тащит высокую полногрудую рыжеволосую девушку лет шестнадцати, обвязав веревку вокруг ее тонкой шеи.
Ханна Маккембридж, на чью шею была накинута веревка, старалась держать голову как можно выше, насколько это было возможно из-за тугого узла. Она сдерживала слезы и старалась не обращать внимания на взгляды и смешки горожан. Руки ее были крепко связаны за спиной.
Застилавшие ей глаза слезы были вызваны главным образом гневом. Из всех издевательств, которые она вынесла от своего отчима Сайласа Квинта, это было самым жестоким, самым тяжким и убийственным. Ее продали, как невольницу, и тащили по улице, как темнокожую рабыню…
Ханна вспомнила, как однажды видела рабынь со сверкающими на солнце черными обнаженными телами, а вероятные покупатели гладили и щипали их, разглядывая их зубы, как у лошадей. Тогда она всем сердцем прониклась жалостью к ним и теперь на себе прочувствовала всю глубину их позора и унижения.
Сайлас Квинт, развеселившийся от проявленного к ним интереса, резко дернул за веревку, отчего грубые волокна впились в шею Ханны, и девушка рухнула на колени в грязь.
Когда они свернули на улицу герцога Глочестерского, Квинт остановился и повернулся к Ханне.
– Поторопись-ка, барышня. Вон уже таверна «Чаша и рог».
Ханна с отвращением глядела на красное лицо отчима. Сайласа Квинта при всей снисходительности нельзя было назвать привлекательным. У него был огромный, весь в выпирающих венах, нос, как у пьяницы, а злые черные глаза спрятались в мясистых щеках, словно дробинки в сале.
– Ты только посмотри на себя. Грязная, будто в свинарнике валялась. Теперь ты не выглядишь гордой и сильной, девочка моя.
Ханна вздернула подбородок и смерила его злобным взглядом своих зеленых глаз, от которого устыдился бы любой, в ком остались следы хоть каких-то чувств. Она не произнесла ни слова, прекрасно зная, что пререкаться – лишь доставить ему удовольствие.
– Ты неуклюжая и всегда была такой, как корова. В таверне тебе придется быть половчее, барышня, иначе Амос Стритч отхлещет тебя по стройным ножкам.
Квинт воровато посмотрел на Ханну, наслаждаясь ее злобой и беспомощностью.
– Но погоди-ка… – Его обычно тусклые глаза вспыхнули, злобный тонкогубый рот осклабился в сальной улыбочке, которую она в последнее время слишком часто замечала у него на лице. – Вижу, ты порвала платье, барышня. Этим можно воспользоваться. Я всегда говорю: умный человек из всего может извлечь выгоду.
Не успела Ханна сообразить, что у него на уме, как Квинт подскочил к ней и засунул руку с толстыми, как сосиски, пальцами за стоячий воротник ее платья. Она почувствовала, как материя впилась ей в спину, и услышала звук рвущейся ткани – платье разошлось вместе с сорочкой, почти обнажив правую грудь.
Лицо Квинта сделалось еще краснее, и он облизнул губы, уставившись на мягкую соблазнительную грудь своей падчерицы.
«Она лакомый кусочек, это точно», – подумал он. Его возбуждение напомнило ему о неисполненных плотских вожделениях к девушке. Квинт снова протянул руку и погладил ее нежную кожу, оттягивая порвавшуюся ткань от розового соска, наслаждаясь шелковистостью груди и подрагиванием девичьей плоти от его прикосновения, в то время как она тщетно пыталась отстраниться.
Ханна почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Руки у отчима были грязные, под обломанными ногтями виднелись черные полумесяцы. Но омерзение и отвращение внушала не столько грязь, сколько мысль о том, что она знает, что у него на уме. В течение последних нескольких месяцев, когда ее тело приобрело смущающую глаз округлость, она видела подобное выражение на его лице всякий раз, когда он глядел на нее. Ханна хорошо знала, что означают эти взгляды, хотя она была совсем юной девственницей. Маленькая лачуга, которую она, ее мать и отчим называли домом, не позволяла никому из них хоть ненадолго побыть наедине с собой.
