***
Дождливая взвесь плотным маревом повисла в воздухе. Она окутывала все вокруг, делая силуэты зданий и машин неясными, словно призрачными фигурами, обращала реальность в тоскливую сонную сказку. Герои ее – обреченные образы – таились всюду в туманной дымке начинающегося дня. Серость удручала. Лишь только какие-то слепые надежды могли вести вперед и поднимать с глубин души радостные порывы, пробуждая их ото сна. Благодаря им возможно, и жила Москва в эти первые летние дни. Спешила, суетилась, гудела. Люди старались не замечать грусть жизни, пробегали мимо друг друга, запирались в машинах, изолировались. Они стремились вперед, постоянно подбадривая себя, закрывая на серость глаза, зная, тем не менее, что она есть и никуда не уйдет. Останется навсегда.
Движение на Ленинградке замерло. В районе Химок, когда до поворота на Шереметьево оставалось совсем немного, поток встал. Очевидная закономерность жизни, где скорость возведена в культ, а разум затуманен принципами и тщеславием. Трассы федерального значения не справлялись с нагрузкой, задыхаясь от наплыва автомобилей. Парадокс. Там, где скорость и своевременность были так необходимы, они совершенно не могли быть. Жизнь текла по какому-то странному сценарию, правка которого была доступна лишь некоему всевышнему нечто, а никак не реальным людям. Среди них человека, имеющего возможность изменить ситуацию в лучшую сторону, казалось, попросту не существовало. Всегда нужно было время, ожидание грядущего порядка. Но только не здесь, не сейчас. Когда-нибудь потом. Может быть, завтра. Или, скорей всего, никогда.
В одной из машин в пробке, такси желтого цвета марки «Киа», на заднем сиденье расположились две подруги. Девушки изрядно нервничали, боясь опоздать на рейс.
– Слушайте, – обратилась одна к водителю, – а нельзя как-нибудь объехать пробку?
– По воздуху? – съязвил водитель, не оборачиваясь. Это был мужик неопределенного возраста, изредка подглядывающий на симпатичных пассажирок в зеркало заднего вида.
– Нет, ну может как-нибудь? У нас же самолет, – вклинилась вторая.
– Ну а у меня-то нет. Что сделаю? Эти уроды напродавали в кредит, а дороги строить не хотят. Посмотрите, сколько их, – он развел руками, отпустив руль. – Ведь даже пять лет назад такого не было. Куда катится мир? Встанем скоро в мертвую пробку, это точно.
Девушки отвернулись – каждая в свое окно. Такси внезапно тронулось, водитель набрал скорость.
– Во, поехали, – радостно сказал он. – Значит, не все так плохо. Опять какие-нибудь ушлепки цепанулись и стоят на две полосы, ждут сотрудников. Я бы таких штрафовал не по-детски. Прям вот на год бы лишал прав. Чтоб неповадно было.
Причины затора они так и не увидели. Поток разогнался, стал менее плотным. Таксист без «поворотника» резко перестроился в правый ряд и свернул на Международное шоссе.
– Приехали, – сказал он, подруливая к терминалу.
– Спасибо, – кивнула одна из подруг.
– Да не за что, – отозвался водитель. – Хорошего полета.
До вылета оставалось меньше часа. Шереметьево гудело как улей, являя собой импровизированный шумный Вавилон новейшего времени, где сплелись воедино технологии и примитивные инстинкты. Массовое скопление людей многих наций, рас и религий всегда сродни какой-то древней структуре общества, где человек сам по себе лишь часть общего. Зажатый в рамки очередей и коридоров, человек принимал на себя диктат закона и новаций, таким образом становясь подвластным системе примитивным элементом, вынужденным подчиняться и опасаться.
Одна из девушек, Света, больше, чем опасалась. Она боялась. Боялась опоздать, затем боялась потерять багаж, но больше всего боялась лететь. Этот инстинкт, страх, таящийся в глубине, не проявлялся снаружи, но совершенно неприятно щекотал нервы. Подавая паспорт улыбающемуся клерку, она успокаивалась. Отпуская чемодан по ленте, она успокаивалась. Затем, пробегая к своему выходу, она забывалась. Таможенник строгий, но улыбается ей сквозь стекло – она успокаивалась. Приветливые стюардессы и стюарды, уверенные, опытные, она вновь и вновь успокаивалась.
