Всеволод Васильевич Слепаков, немолодой, но вполне дееспособный человек, всерьез подумывал просидеть за служебным столом оставшуюся жизнь. Конечно, общие обстоятельства к этому не располагали. И все-таки он надеялся. Однако тут его вызвали в кадры.
Старшим кадровиком был давний знакомый Слепакова с забавной фамилией Валетный.
– Вот чего… Всеволод Васильич, – вкрадчиво произнес кадровик. – Надо бы тебе… э… отправиться на заслуженный отдых…
– Почему?! – огорчился и возмутился Слепаков. – Мне еще лет восемь до…
– Ну и что же, что до… – прервал его Валетный. – Такая сложилась ситуация. Нет, ты не совсем уйдешь. Мы тебя оставим внештатным инструктором. И не без материальной поддержки.
– Я к директору пойду…
– Он в курсе. Хотя директора теперь нет, а есть совет директоров. И вообще, чего ты на меня обижаешься? При чем тут я? – надулся кадровик. – Не шебуршись, Всеволод Васильич, уладим.
– Что значит «уладим»? А пенсия?
– А пенсию получишь сейчас, по выслуге лет. «Ра-адуйся, приятель! Забыл, что после светлых дней гроза бывает?..» – Валетный слыл любителем оперы и, заканчивая разговор, пропел скрипучим козлетоном что-то из «Пиковой дамы».
Так Слепаков превратился в пенсионера, а раз в месяц заезжал на прежнее место работы проводить некие инструкции, в которых он сам ничегошеньки не понимал. Денежки за это все-таки капали (мизерные, конечно), пенсия шелестела еле терпимая, и жена Слепакова, Зинаида Гавриловна, второй год игравшая на аккордеоне в Салоне аргентинских танцев, сказала:
– Наплюй, Сева, дыши, гуляй. Воздух у нас экспортного качества. Недаром на месте Троице-Лыковского церковного комплекса французы хотели казино отгрохать. Не выгорело у них, батюшки отбились.
Зинаида Гавриловна, несмотря на несколько ленивую сдобную полноту, на самом деле отличалась активным характером. А уж хозяйка была великолепная: все в их однокомнатной квартирке блестело и сверкало. Слепаков к жене относился снисходительно, а проще говоря, любил пенсионер по выслуге лет свою миловидную фигуристую жену.
Иногда по выходным Зинаида Гавриловна уезжала с ночевкой куда-то под Барыбино к двоюродной сестре. Всеволод Васильевич с нею никогда не ездил. Он в одиночестве гулял вдоль Москвы-реки, опасливо сторонился пробегавших по прогулочным маршрутам бультерьеров и кавказских овчарок, а на их хозяев бросал взгляды, полные откровенной злости.
«Раньше всякий алкаш с утра делом занимался. Бутылки собирал, контейнеры мусорные обыскивал, – раздраженно думал Слепаков. – А теперь, ишь ты! Рожа перекошена, руки дрожмя дрожат, в горле ни росинки, а он собачку выгуливает. Ничего не поделаешь: и у бомжей, и у собак права человека. Даже убийцам… права дали».
Тут Слепаков ощутил что-то крайне неприятное, словно внезапный укол в предсердие. Стало ему почему-то нехорошо, и показалось, будто из темного угла мелькнули глаза, закатившиеся под лоб и безжизненные… После выхода на преждевременную пенсию Всеволод Васильевич чувствовал опустошение и болезненную тоску. Навязанная праздность, вместо привычных добросовестно исполняемых обязанностей, будто погружала его в состояние душевной дремоты, в какое-то пустоцветное прозябание.
Утром, спустившись на первый этаж, Слепаков обычно здоровался с дежурной по подъезду (консьержкой) пенсионного возраста Тоней. Опухшая и оплывшая, будто после длительного запоя, Тоня тискала у себя на груди кота, черного, желтоглазого. Кот безуспешно вырывался, жалобно мяукал и противно бурчал.
– Ах ты, красавец мой, любименький мой, сыночек! – темпераментно восклицала консьержка, продолжая тискать животное. – Чем ты недоволен? Нажрался рыбы с блинами, паразит, да теперь и царапаешься? К кошкам, к невестам своим, рвешься? Я те задам, бабник! Я те задам, паскудник! Все убежать хочет, – с оживленным лицом весело сообщала Тоня Слепакову, проявляя профессиональную приветливость, хотя на зарплату ей Всеволод Васильевич денег не давал из принципа. А на вывешиваемый Тоней лист «неплательщиков» не обращал внимания.
