Случилось это в майский день: «Родилась под звон колоколов: звал собор Софии на вечерню, и в цветенье пушкинских садов Бог услышал первый крик дочерний…» Буквально так и было: в открытые настежь окна роддома доносились низкие трубные звуки с колокольни Софийского собора, и вслед за ними родильное отделение огласилось таким громким криком, что даже акушерка удивилась:
– Во голосище-то! Наверное, певицей будет…
Через пять дней, выписавшись из роддома, привезли кулек домой, развернули на столе и стали с сестрой пристально разглядывать девочку: маленькая, верткая, как ящерка, так и норовила из рук выскользнуть, еле справились с ней в четыре руки, чтобы запеленать.
Росла быстро, но ох уж и свободолюбивая: будет ерзать, барахтаться, пока не избавится от пеленок. С трудом наловчилась заворачивать ее в кокон: не успею справиться с ножками, как она уже снова ручками машет. Хорошо, что на дворе теплое лето, поэтому вскоре перебралась в ползунки.
Родилась сероглазой, но в четыре месяца глаза стали карими, а волосы, наоборот, посветлели. К пустышке не приучена, абсолютно к ней равнодушна, так что обошлась без вредной привычки.
В девять месяцев отлично ползала и, ухватившись за пальцы чьих-нибудь рук, охотно ходила, но весьма осторожно. Самостоятельно пошла ровно в год, в день своего рождения, и уже редко держалась за руку, даже на прогулке пытаясь высвободить ручку. Появились признаки упрямства и уверенности в себе – все «сама». Я рано приучила ее гулять пешком, чтобы не росла «барыней», к тому же она и сама не любила засиживаться в коляске: жизнь вне «кабриолета» гораздо досягаемей, ближе, можно все пощупать, а то и лизнуть.
В год она уже укачивала и баюкала куклу в коляске, как ребенка, выводя нараспев: «А-а, а-а…», а сама весила меньше десяти килограммов. В полтора года стала самостоятельной, ловкой, с отличной координацией движений. Под любой ритмичный звук, не говоря уже о музыке, двигалась в трех проекциях: качала головой, вертела плечиками, туловищем и приседала в такт. Под звук ли пилы-ножовки или гудение холодильника в магазине тут же принималась «танцевать», потешая окружающих.
Отца видела редко, тот тяжело болел, поэтому всех мужчин на улице называла «папами», особенно усатых, с лысинами, да еще если в зеленых куртках.
Кроме нее в семье подрастал сын. В эти непростые годы мы с ним скооперировались: пока он в школе, я сидела с ней, а потом менялись. Он оставался нянчиться, а я спешила на работу в НИИ, где числилась патентоведом, а в подвале мыла бутылки допоздна.
И вот какие советы по ее воспитанию давал мне сын, коему исполнилось к этому времени тринадцать лет:
С Юлей надо строго разговаривать. Она же вас с папой за дурачков считает. Думает: поцелуй их, обними – и можешь делать что хочешь. Вы не представляете, какая она умная!
Юля, очень привязанная к брату, выходя из-за стола, всегда обнимала его. Сын однажды признался, когда она в очередной раз обхватила его за шею ручками:
Знаешь, что она каждый раз делает? Руки о мою спину вытирает. О ней же заметил:
Кажется, Юля такая нежная: говорит-говорит, а потом как даст по морде…
Однажды восхитился ее храбростью:
Она такая хитрая! Если чувствует, что успеет убежать от меня, то убегает. А если нет – то сама же на меня нападает, но спину никогда не показывает!..
Саша охотно нянчился с сестренкой. Поощряла его: запоминай, пригодится, когда женишься.
Тот с испугом в глазах:
А я боюсь жениться. Женишься – и вдруг разлюбишь? Что тогда делать?
Так ты внимательней смотри, на ком женишься.
А я клянусь, не отличу женщину двадцати пяти лет от сорокапятилетней. Женишься на ней, а детей не будет. Женщины нечестно ведут себя, что скрывают свой возраст…
