Глава 1
Судьбой поставлен
На колени
Гулкий кашель с надрывом на протяжении получаса доносился из дальнего угла барака.
Никто из заключенных не возмущался, что кашель Дохлого мешает. Все знали, что человек тяжело болен и что неизлечимая хворь, сжирая плоть, оставляла всё меньше и меньше шансов прожить хотя бы год. Болезнь будто испытывала наслаждение, разрывая на части измученный страданиями организм.
Человек сгорал медленно, как огарок свечи, и каждый, кому «посчастливилось» находиться в одном с ним бараке, сочувствуя, старался не слышать надрывного для всех кашля.
И лишь только скрип панцирных сеток говорил о том, что кто-то, вздыхая, не может уснуть из-за нещадно мучающих воспоминаний о воле, о доме, о семье.
Но как бы ни мучили воспоминания о прошлом, как бы не рвали на части сердце, мечты о свободе делали своё дело, сознание человека уплывая вдаль, унося с собою всё, что мешало жить, и столь больно терзало душу.
– Матерый! А, Матерый! – Шепот прозвучал настолько неожиданно, что заставил почти уснувшего Николая вздрогнуть. Вздрогнуть и открыть глаза.
– Чего тебе?
Дохлый пару раз глубоко вздохнул, чтобы хоть как-задержать кашель.
– Дело у меня к тебе.
– Что еще за дело? Спи давай. Утром поговорим.
Матерому не хотелось в столь в поздний час затевать разговоры, тем более здесь, в бараке, где уши имелись даже у стен.
– Дело важное, – не унимался Дохлый, – да и не до сна мне. Сдохну я скоро. Костлявая не раз во сне приходила. Появится и давай шептать на ухо, покашляй, говорит, Дохлый, покашляй, скоро и тебя к рукам приберу.
Говорил он на одном дыхании, словно старался выбросить из себя слова, отчего при тусклом свете болтавшейся под потолком лампочки лицо выглядело почти серым.
Еще висела в воздухе последняя фраза, а кашель вновь, словно оголодавший зверь, набросился, хватая человека за горло, не давая тому вздохнуть полной грудью.
– Тебе на больничку надо. – Матерый понял, что проснулся окончательно. – Хочешь, с начальством переговорю?
– Ладно, – отмахнулся Дохлый. – Спасибо, конечно, но об этом потом. Сначала я должен кое-что рассказать, боюсь недотяну до утра, утащу на тот свет тайну. На кой она мне там, где уже никому ничего не надо?
– Что ты заладил – тайна, тайна? Какая еще тайна? – Николай присел.
– Еесть одна. Замотала так, что сил никаких нет. Вот я и решил открыться, вроде как исповедаться. Ты хоть и Матерый, но вроде, не волк. Есть в тебе что-то особенное, хотя, зла тоже хватает. Но сейчас не это главное, главное, что ты в авторитете.
Дохлый попытался вздохнуть, и тут же зашелся тяжелым продолжительным кашлем.
Николай подождал, когда приступ отпустит Дохлого.
– Смотрю, чахотка тебя доедает. – наклонился к самому уху Дохлого и тихо, чуть слышно добавил: – Завтра перетрем. Знаешь, за железным складом бетонные плиты лежат?
Дохлый, обрадовавшись, согласно кивнул.
– Вот там и обсудим. В одиннадцать подваливай. Главное, чтобы ты никому, слышишь, ни звука.
Не дожидаясь ответа, Матерый прилег на шконку и, заложив руки за голову, философски добавил:
– Сейчас же, надо постараться уснуть, чтобы завтра проснуться. Проснуться и жить.
После разговора с Дохлым он еще долго ворочался с боку на бок. Не в силах заставить себя уснуть, лежал, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами. Лежал и вспоминал детство, настолько далекое, что с каждым годом всё труднее и труднее было отыскать его в лабиринте памяти.
Через несколько минут, почувствовав, что сон начинает овладевать им, Матерый, словно в кино, увидел деревню, небольшой домик, уютно устроившийся у опушки леса, отца с ружьем и ровные, одна к одной заготовленные на зиму копны сена, покрытые толстым слоем пушистого снега.
